Дональд Винникотт - "Пигля": Отчет о психоаналитическом лечении маленькой девочки

Я сказала ей, что написала доктору Винникотту, „который хорошо разбирается в бабаках и черных мамах“; с тех пор она прекратила ночные мольбы: „Расскажи мне о бабаке“. Дважды она, как бы ни с того, ни с сего, просила меня: „Мама, отвези меня к доктору Винникотту“».

3 февраля 1964 года

«Пиглю» привезли родители, и сначала мы все на некоторое время собрались в кабинете. Габриела выглядела серьезной, и как только она появилась в дверях, мне стало очевидно, что она приехала работать.

Я отвел всех троих в приемную, а затем попытался увести Пиглю обратно в мой кабинет. Она не проявила особой готовности к этому переходу и, пока мы шли, сказала своей матери: «Я слишком стесняюсь!»

Поэтому я позвал мать вместе с ней, но сказал, чтобы она ни в чем не помогала, и она села на кушетку рядом с Пиглей. К этому времени я уже подружился с плюшевым мишкой, который сидел на полу у моего письменного стола. Теперь я находился в задней части комнаты и, сидя на полу, играл с игрушками. Я сказал Пигле (которую фактически не видел): «Принеси сюда мишку, я хочу показать ему игрушки». Она тут же принесла мишку и стала помогать мне знакомить его с игрушками. Затем она стала играть с ними уже сама, в основном извлекая из груды части игрушечных поездов. Она все время говорила: «Я достала... (и называла, что именно)». Минут через пять мать выскользнула в приемную. Мы оставили дверь открытой, что было важно для Пигли, которая проверяла обстановку. Потом стала повторять: «Вот еще один ... а вот еще один». Это говорилось в основном о грузовиках и паровозах, но, казалось, о чем именно, было неважно. Поэтому я использовал ее реплики как коммуникацию: «Еще один ребенок. Детка-Сузи»*. Очевидно, это было правильно, ибо она тут же стала мне рассказывать о появлении на свет Детки-Сузи так, как она это помнила: «Я была ребеночком. Лежала в кроватке. Спала. Только-только пососала из бутылочки». Потом что-то насчет лизания, как я подумал. И я спросил: «Говоришь, ты лизала?» А она: «Нет, не лизала». (На самом деле, как я выяснил позднее, у нее никогда не было бутылочки, но она видела малыша, изображенного на бутылке). Тогда я повторил: «А потом был другой ребенок», помогая ей продолжить рассказ о рождении.

Затем она взяла круглый предмет с крестовиной, который когда-то был частью вагонной оси, и сказала: «Откуда это?» Я ответил, исходя из практических соображений, а затем спросил: «А откуда появился ребенок?» Она ответила: «Из кроватки». При этом она взяла фигурку мужчины и попыталась посадить ее в автомобильчик на сиденье водителя. Фигурка была слишком большая и не умещалась; девочка попыталась впихнуть ее через окошко или еще как-нибудь.

«Не лезет; застряла». Затем она взяла маленькую палочку, просунула ее через окошко и заметила: «А палочка проходит». Я сказал что-то насчет мужчины, который вставляет что-то в женщину, чтобы делать детей. Она сказала: «У меня есть кошка. В следующий раз я принесу котеночка, в другой день».

В этот момент ей захотелось к матери и она открыла дверь. Я сказал что-то про разговор с мишкой. Появилась некоторая тревожность, с которой надо было что-то делать. Я попытался это выразить: «Ты напугалась; тебе снятся страшные сны?» — «О бабаке», — ответила она. Это слово ее мать уже называла мне в связи с малышкой, Деткой-Сузи.

В это время Габриела сняла ленточку с игрушечного барашка и обернула ее вокруг своей шеи. Кажется, я спросил ее: «А что ест бабака?» — «Не знаю», — ответила она. «Я взяла голубой... ой, нет, это воздушный шарик». (Габриела привезла с собой спущенный шарик, собственно, игра и началась с того, что она тщетно орудовала с этой вещицей, о которой сейчас говорила).

Она взяла маленькую электрическую лампочку с матовой поверхностью, на которой было нарисовано мужское лицо. Сказала: «Нарисуй человечка». Я нарисовал мужское лицо на лампе еще раз. Габриела взяла пластмассовые корзиночки для клубники и сказала: «Можно я что-нибудь положу сюда?» Затем стала все складывать в коробочки, очень целенаправленно. Вокруг было множество мелочей и штук восемь разных коробок. Я заметил по этому поводу: «Ты делаешь детей, как стряпаешь, собирая все вместе». Она ответила что-то вроде: «Я должна все прибрать. Нельзя оставлять беспорядок».

В конце концов абсолютно все, вплоть до самой мелкой вещички, было собрано и сложено в эти шесть коробок. Я думал, как же мне сделать то, что мне нужно было сделать, и я довольно неуместно затеял разговор о черной маме: «Ты когда-нибудь сердишься на маму?» Я связал мысль о черной маме с ее соперничеством с матерью, поскольку они обе любят одного и того же мужчину — папу. Было совершенно очевидно, что она глубоко привязана к своему отцу, и такая интерпретация была вполне обоснована. На определенном уровне это должно быть правдой.

Прибрав все, Габриела произнесла: «Я хотела бы привести сюда папу и маму». Выходя в приемную, она сказала: «Я убралась».

В течение всего этого времени Габриела вместе со мной складывала игрушки под полку, в том числе и своего собственного мишку, и мы снова завязали бант у барашка на шее.

Затем я побеседовал с матерью, пока отец присматривал за Пиглей в приемной.

Беседа с матерью

Мать сказала, что в последнее время здоровье Пигли резко ухудшилось. Она не капризничала и хорошо относилась к маленькой. То, что произошло, трудно описать. Но она не была сама собой. Фактически, она отказывалась быть самой собой и так и говорила: «Я мама. Я малышка». К ней нельзя было обратиться, как к ней самой. Она начала лепетать не свойственным ей высоким голосом. Когда она говорила серьезно, голос был намного ниже. Младенцем Пигля была необыкновенно самодостаточна. Когда родилась Сусанна, мать тут же осознала, что Пигле требуется гораздо больше внимания. В доме пели песенку, которая ассоциировалась с младенчеством Пигли*, но когда недавно родители запели ее, она горько заплакала и сказала: «Перестаньте. Не пойте эту песню». (Со мной она напевала одну мелодию и была очень довольна, когда я говорил: «Проплывают мимо корабли», я узнал, что этой песне ее научил отец.)

Песня, которая ей не нравилась, была немецкой песней с искусственно подобранными английскими словами и была, очевидно, тесно связана с близким отношением матери к ребенку. Родным языком ее матери был немецкий; отец же был англичанином.

В отношении «черной мамы» и «бабаки» мне еще не все было ясно. Кошмары Пигли могут быть и о «бабаке», и о поезде.

Этот ребенок не был приучен к горшку, но когда в доме появился новый младенец, она научилась им пользоваться за неделю. Она была из тех детей, которые сначала не говорят, но затем внезапно начинают разговаривать свободно. Девочка раньше все время играла, но с переменой обстановки у нее развилась тенденция лежать в кроватке и сосать большой палец, и при этом совсем не играть. У нее было отличное чувство равновесия, но после произошедших в ней перемен она стала падать, плакать и обижаться. Вела себя своевольно. Матерью только понукала. С шести месяцев обожала отца и уже тогда говорила: «Папа!» Но вскоре забыла это слово, либо просто не могла больше его произносить. С началом перемен, казалось, стала воспринимать мать как отдельного человека, прониклась любовью к ней, и в то же время стала сдержанней по отношению к отцу.

Несколько дней спустя из телефонного разговора с матерью я узнал, что после консультации Пигля, впервые после рождения сестры, позволила считать себя ребенком, вместо постоянного выражения протеста. Собственно, она улеглась в коляске и занялась бесчисленными бутылочками. Однако никому не разрешала называть ее Пиглей. Либо малышкой, либо матерью. Пигли были черные и плохие. «Я малышка». Мать, похоже, чувствовала, что Габриела не так сильно страдала. Она нашла способ символизировать свои переживания, как мать это выразила. Родители чувствовали свою беспомощность. Они, казалось, были не в состоянии увидеть позитивные аспекты способности ребенка решить свои проблемы с помощью своих внутренних процессов. С другой стороны, были правы, считая ее нынешнее состояние неудовлетворительным.

Пигля лежала в кроватке и беспричинно плакала. Когда они ушли от меня, она сказала: «Бабака», как будто что-то забыла. Потом сказала: «Доктор Винникотт не знает о бабаках — о бабаке». Она также сказала, что мишка хочет поехать назад в Лондон играть с доктором Винникоттом, но она не хочет. Между прочим, она чуть не забыла мишку среди других игрушек, но в последнюю минуту вспомнила о нем и взяла с собой. Чувствовалось, что она все время жалела о том, что не может рассказать доктору Винникотту о бабаке. Родителям это напомнило о прежнем переживании из-за черной мамы и бабаки до тех пор, пока как бы «что-то вдруг оборвалось». Мать не знала точного происхождения «бабаки», но это было связано с черным — черной мамой, черной ею самой и черными людьми. На фоне приятных событий Габриела вдруг обеспокоенно произнесла: «Бабака» — и все было испорчено. Это согласуется с идеей, что черное здесь означает появление ненависти (или утрату иллюзий).