Клаудио Наранхо - Революция, которую мы ждали

Зная о том, что оздоровительная трансформация мира, такая необходимая для нашего коллективного выживания, должна включать новую экономическую практику и даже новую экономическую науку, которая бы не закрывала глаза на то, что коммерческие транзакции представляют собой систему, закрытую от окружающей среды и человеческих потребностей, я склоняюсь к мысли, что первоочередная наша задача состоит не столько в том, чтобы создать новую теорию, сколько в том, чтобы вернуть власть сообществу и поставить на первое место экологию и справедливость, а особенно то, что вынесено в название этой главы, — глобальное сознание, — и этим я хочу обозначить нечто большее, чем манеру думать и даже действовать.

Когда Уиллис Хармон писал книгу, которую я цитировал, самым важным для него изменением сознания во второй половине XX века был переход от материализма к идеализму. В связи с этим ему казалось, что в 1960-е годы происходила «новая Коперниканская революция». Но мне кажется, что такой анализ по-прежнему остается на интеллектуальном или теоретическом уровне, а для сегодняшней публики главное, что поможет увидеть правду, недоступную до недавнего времени, находится за пределами веры, хотя верования обычно сопровождают пробуждение того сознания высшего уровня, которое мы всегда ассоциировали с религией, эзотерикой и определенным типом философии. То, что Хармон наблюдал вокруг себя, за пределами нового идеализма, понятого как философская вера, было пробуждением настоящего интуитивного сознания людей, особенно учитывая коллективное влияние галлюциногенных веществ в 1960-е годы. Только если идеологическое изменение произойдет в результате трансформации самого сознания, у нас будет повод для радости. Но Хармон не ошибался, думая, что такое изменение происходит. Мне тоже кажется, что повышение уровня глобального сознания по-настоящему проявляет себя в последнее время: я вижу, что и дети сейчас намного более развиты, чем дети предыдущих поколений, и люди более чувствительны к восприятию нелепого и болезненного патриархального Эго (системного и индивидуального), с его нарциссическим эгоцентризмом, бессознательной кастрацией, каннибальской пустотой и отчуждением.

Когда я утверждаю, что надежда заключается в глобальном сознании, я имею в виду что-то большее, чем идеи революционной молодежи или их предпочтения в выборе новых предписаний и норм. Конечно, многое будет зависеть от глубины и способности к жертвам во имя солидарности. Но не менее важным будет само сознание, в том смысле, который мы используем, когда думаем о более или менее осознанных личностях, рассуждаем о «путях сознания» или говорим, что Новая эра была «революцией сознания», — смысл, подразумевающий уровни человеческого развития, которые приносят с собой растущую мудрость и способность встать над собственной малостью.

Особенно интересно, что деградация политики в наше время, видимо, происходила одновременно с молчаливым прогрессом сознания (или пробуждением сущности) у значительной части населения, потому что уровень сознания может заражать других, и когда появится определенная критическая масса пробуждающихся людей, мы можем ожидать феномена, который описан как эффект сотой обезьяны, имея в виду наблюдения, сделанные несколько десятилетий назад на одном из японских островов. Обезьянам, которые там жили, полюбились клубни батата, которыми их подкармливали исследователи, но самостоятельно добывать их они отказывались, пока одной из самок не пришла в голову идея помыть клубень в морской воде. Учёным очень повезло: они смогли увидеть, как в определенный момент детеныш начал подражать самке, а там и другие детеныши поняли, как это делать. Наблюдая за рождением нового культурного элемента — феномена коллективного обучения, вследствие которого у обезьян этого острова сформировался новый навык мыть бататы, некоторые исследователи с удивлением утверждали, что когда количество обезьян, умевших мыть бататы, достигло определенного предела, то обезьяны с соседних островов тоже начали мыть бататы, как будто бы это открытие уже не нуждалось в передаче путем наблюдения и имитации[35].

Этот феномен, как и другие похожие наблюдения за влиянием на познание неизвестными до настоящего времени методами (например, способность мышей лучше проходить лабиринт будто бы под действием опыта других мышей в лаборатории), позволил биологу Руперту Шелдрейку сформулировать теорию морфогенетических полей. Но нам даже не обязательно понимать, что такое морфогенетические поля, чтобы питать надежду, что когда-нибудь образуется «критическая масса» глобального сознания и вызовет цепную реакцию, в отличие от действия простого убеждения, даже в сознании тех, кто до сегодняшнего дня упорствовал, не желая снимать повязку с глаз.

Наше сознание предполагает ясность бытия за пределами вещей, оно как отражение в зеркале, также находящееся за пределами вещей, которые оно отражает. Его способность правильно передавать действительность зависит от восприимчивой пустоты и бесстрастной нейтральности. Поэтому важно, чтобы мы больше заботились о ясности, требующей бесстрастной нейтральности, чем увлекались различными верованиями. Но определение сознания как чисто аполлонического духа, чей оздоровительный потенциал основан на умении смотреть издалека, была бы неполной, потому что нам также необходима дионисийская способность отдаваться течению жизни.

Как я уже говорил, веянием Новой эры, породившей в 1960-е годы новое поколение ищущих, был новый шаманизм, давший новый всплеск в терапевтической сфере и в социальных движениях. Это произошло не только потому, что возник особый интерес к верованиям других народов, но и потому, что шаманские культуры также заняты поисками здоровья и также основаны на признании болезни и поиске пути перерождения в более полноценные существа, импульсом которого служит признание своей расщеплённости и неполноты. Я также говорил, что наиболее важным в шаманизме является не столько фигура искусного врачевателя, мистика, которого интересует эмпирическое знание природы, или его роль священника и проводника, а призвание встретиться с собственной глубиной, так же как и с верой в посвящение себя организменному, или животному, разуму. Сегодня, однако, я сказал бы, что было бы правильнее описать шаманизм как сочетание дионисийского духа самоотдачи природным импульсам с кажущимся противоположным (но на самом деле взаимодополняющим) аполлоническим, который очищал от болезней и у греков ассоциировался с вдохновением оракулов и самопознанием, но в сущности символизировал отстраненность, которую шаманизм культивирует с помощью болезненных и порой жестоких испытаний.

Дионис, представляющий мудрость растворения в страсти, и Аполлон, представляющий мудрость беспристрастной нейтральности, вместе предводительствовали в эпоху Античности. И было бы очень полезно, чтобы когда-нибудь снова появились подобные институты, потому что мы стали бы лучше как за счет глубины нейтрального сознания, которая противодействует нашим маленьким страстям, так и за счет дионисийского духа свободы — в принятии которого уже Ницше видел избавление для нашей репрессивной культуры.

Когда я говорю, что мы должны взращивать нашу осознанность, я имею в виду, что нам стоит развивать как его аполлонический отцовский трансцендентный аспект, так и имманентный, материнский аспект, — потому что, забывая о взаимодополняемости, мы становимся слишком холодными или слишком страстными, когда в действительности речь не идет ни о том, ни о другом, а о загадке, которую трудно объяснить словами: совпадение противоположностей, в результате которого исчезает наше маленькое каждодневное ограниченное Я и восстанавливается внутренняя свобода.

Я подхожу к концу завершающей главы этой книги, и когда спрашиваю себя, что осталось недосказанным, мне кажется важным ещё раз напомнить о политическом видении Тотилы Альберта, почти неизвестного поэта и пророка. Я считаю его своим духовным отцом, и он был первым, кто осудил патриархальный строй, находясь в Германии в Межвоенный период. Он говорил тогда, что человеческий род прошёл не только через патриархальную фазу, в которой правительство было выстроено в форме иерархической пирамиды, но и через предыдущую — матриархальную, с правлением племени или сообщества, которая, похоже, началась вместе с переходом к оседлой жизни в эпоху неолита, а до этого в доисторические времена мы прошли этап ребёнка, или анархии, когда преобладало управление каждого самим собой. Он настаивал, что эти три фазы общественного «разлада» были лишь переходными в данных исторических обстоятельствах, и утверждал, что мы ещё не достигли равновесия трёх, к которому когда-нибудь сможем прийти, решившись покончить с патриархальным строем.