Хосе Антонио Марина - Анатомия страха. Трактат о храбрости

5. Создание замысла

Нам выпало родиться в эпоху этического скептицизма, в котором тем не менее нетрудно заметить некий изъян. Где взять ту модель, что придаст смысл всем нашим действиям, нашим усилиям? Где тот призрачный замысел, который освободит нас из плена ничтожности? Да в тех же эмпиреях, где хранится образ „хорошей картины“ или „хорошей книги“ — в мозгу создателя, ведь именно он использует, адаптирует, критически осмысляет и развивает вековую традицию живописи или литературы. Он является наследником необозримого исторического опыта, обладающим обостренной восприимчивостью, особой проницательностью, способностью продолжить совокупное творчество всего человечества. Обратимся еще раз к Полю Валери: он говорил, что в поэзии его больше всего волнует та мудрость, которую обретает поэт, написав стихотворение. То же самое происходит и со мною при изучении генеалогии этики, при исследовании исторического опыта рода людского.

Это не пустые слова. Когда Аристотель утверждает, будто лишь справедливый знает, что такое справедливость, и что благой человек является критерием, отделяющим зло от блага, он не водит нас по замкнутому кругу. Нет, философ слишком умен, чтобы позволить себе такое. Аристотель хочет показать следующее: исключительно тот, кто сумел воспринять, осознать и обдумать все сказанное и сделанное другими, кто очистил свой ум и сердце, дабы избежать искаженных оценок, кто неустанно, шаг за шагом учился на собственном опыте, — только он может вынести полновесное суждение. Американский философ Джон Ролз говорил то же самое, и я охотно опираюсь на его авторитет. Справедливо лишь решение судьи праведного, понимающего, какого труда стоит объективность, и стремящегося к ней, хорошо информированного, беспристрастного, непредвзятого, смелого и независимого в суждениях. В этическом плане на достойный жизненный замысел может претендовать только личность, которая критически анализирует все попытки человечества разрешить вопросы нравственности, видит взлеты и падения на этом нелегком пути, знает чаяния и нужды своих собратьев, понимает психологические механизмы, учитывает результаты споров в защиту самых разных интересов, умеет встать на место каждой из сторон, предвосхищает и оценивает итоги — и делает все это sine ira et studio[71], соблюдая должную дистанцию, отважно и самостоятельно. Этика не является плодом работы индивидуального разума, склонного находить рациональное обоснование и для эгоизма; нет, этика есть результат разума коллективного, закаленного в спорах, очищенного критикой и выверенного опытом.

Сейчас, когда остались позади тысячелетия драматических поисков, мы пытаемся претворить в жизнь замысел, вобравший в себя труд философов, духовных учителей, великих религиозных деятелей, миллионов простых женщин и мужчин и базирующийся на следующей аксиоме: „Человек есть существо, обладающее чувством собственного достоинства“. Утверждение это нельзя назвать ни научным, ни, строго говоря, истинным. Оно предполагает, что каждый в равной степени ценен независимо от расы, от знаний и даже от поведения. Подобный подход привел бы в ярость наших древнегреческих наставников. Разве можно говорить о равноценности храбреца и труса, невежды и мудреца, хорошего гражданина и гражданина дурного! Да и нам трудно согласиться с этим без оговорок, ибо поведение ближних бывает иногда низким, жестоким, малодушным, коварным, предательским. Но раз уж люди сделали выбор в пользу достоинства, то давайте попробуем действовать так, словно все мы и вправду существа достойные. Следует во что бы то ни стало разъяснять смысл выражения „собственное достоинство“, чтобы не воспринимать его как чисто риторическую фигуру. Тут придется изрядно потрудиться, ведь природе подобное качество чуждо. Природа знает лишь отчаянную борьбу за выживание, когда большие рыбы вынуждены пожирать малых. Мы, люди, воссоздаем себя заново, и только полное обновление способно открыть нам нашу дотоле неведомую сущность, поскольку хорошим танцором можно стать, лишь танцуя без устали. Именно здесь нам понадобятся характер, добродетель и то, что называют мужеством.

Из каких добродетелей такой характер должен складываться? Что это за вторая натура, психологически отражающая нашу новую сущность? Для начала, из тех четырех, которые традиционно признавала человеческая культура: стойкости, справедливости, благоразумия и умеренности. Не устаю повторять, что на первом месте находится именно стойкость, то есть мужество, необходимое для того, чтобы начать дело и довести его до конца, не отступая перед трудностями. Добродетелью, ведущей и направляющей жизненный замысел, является справедливость; она не сводится к исполнению некого свода законов, но заключается в создании достойных образцов жизненного поведения, доступных для всех без исключения людей. Справедливость, как известно любому судье, есть общее понятие, которое применяется к частным случаям. То же самое можно сказать и о жизни каждого из нас. Свойство, дающее возможность проецировать общий замысел на конкретные явления, греки называли phrónesis[72], а Аристотель приписывал его собственно человеческому разуму, занятому осмыслением именно частных, а не универсальных истин, познающему не вечность, а исторический опыт. Римляне именовали это словом prudentia. И наконец, как совершенно справедливо отмечали наши великие наставники, ни одной из вышеназванных добродетелей невозможно было бы достичь, находясь в плену у страстей. Значит, эмоции следует укрощать, уравновешивать, держать в узде, но в то же время и не отвергать окончательно, ведь без них мы просто бездушные камни. Эту добродетель именовали умеренностью, искусством соотносить собственные радости с общим замыслом.

К четырем основным добродетелям я добавлю еще две: их всегда высоко ценили, хоть и не включили в основной перечень. Речь идет о жалости и уважении.

Жалость делает нас восприимчивыми к чужой боли и побуждает помогать несчастному, а потому подразумевает также эмпатию и альтруизм. Понимание и великодушие. Если кто-нибудь спросит: „С чего это я должен оказывать помощь какому-то иммигранту, которого вынесло на берег?“, то следует ответить: „Да просто из жалости, ведь ему плохо“. Сострадание не идет вразрез со справедливостью, как утверждают глупцы, напротив, оно прокладывает ей путь. Достаточно окинуть взглядом наш исторический опыт, чтобы понять, что самыми справедливыми рано или поздно признают действия, поначалу продиктованные исключительно состраданием.

Уважения достойно все, что имеет ценность. Уважать — значит восхищаться совершенным, покровительствовать доброму, сохранять гражданскую позицию, проявлять внимание, беречь. Этого чувства особенно заслуживает человеческое достоинство, хотя, как говорил Сартр, не столько в силу того, какие мы есть, сколько в силу того, какими желали бы стать, какими, по нашим представлениям, должны быть.

Мне хотелось бы рассмотреть стойкость в свете тех психологических аспектов, о которых мы говорили в предыдущих главах книги. Во-первых, навык основывается на действии, а значит, чтобы противостоять страху, мало анализировать его, необходимо придерживаться определенных правил поведения. Нарциссическая личность поглощена созерцанием собственной красоты, собственной важности или собственного страдания и с помощью психоаналитика упоенно смакует его, удобно расположившись на ложе печали. Requiescebam in amaritudine[73] — так с безжалостной иронией характеризовал подобное состояние святой Августин. Сейчас это высказывание можно было бы перевести как „Двадцать лет с Жаком Лаканом“. Мужество побуждает нас к действию, гонит прочь расслабленность. В нашей власти встать и совершить поступок, не надо ждать, пока изменится характер. Терапевтические методики постепенного приближения основываются именно на таком подходе. Сделайте для начала маленький шаг в нужном направлении, а сноровка выработается постепенно. Франклин Рузвельт в своей „Автобиографии“ вспоминает, что был болезненным и неуклюжим юнцом, крайне озабоченным недостатком решимости. Вот как произошел радикальный поворот в его жизни:

Помню, на меня глубоко повлияла одна книга Фредерика Марриета[74]. В ней говорилось о капитане военного судна, который советовал новичку, как научиться бесстрашию: в первом бою всем боязно, — объяснял капитан, — но надо взять себя в руки и действовать так, словно страха нет и в помине. Со временем притворяться не придется, ты и вправду станешь смельчаком только потому, что вел себя как смельчак, хоть и был напуган. Я взял этот совет на вооружение. Вначале многое внушало мне трепет, однако я вел себя так, будто совершенно спокоен, и постепенно действительно перестал бояться.