Зигмунд Фрейд - Психоанализ творчества. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Достоевский

Не будем скрывать, сколь рискованно (несмотря на всякого рода внутреннюю неуверенность) обосновывать толкование совершенного в детском возрасте поступка на основе одной-единственной аналогии. Поэтому-то я и медлил в течение длительного времени с обнародованием своего толкования этого небольшого эпизода из «Поэзии и правды». Но в один прекрасный день на прием ко мне попал больной, рассказ которого, зафиксированный с предельной точностью, я воспроизвожу ниже:

«Из своих восьми или девяти братьев и сестер я самый старший. Одним из самых ранних моих воспоминаний является то, как отец, сидя на постели в ночной пижаме, со смехом рассказывает мне, что у меня появился брат. Было мне тогда три года и девять месяцев; такова разница в возрасте между мной и ближайшим по возрасту братом. Вспоминаю, что вскоре после этого (а может быть, за год до этого?) я побросал из окна на улицу разные предметы, щетки – хотя, может быть, одну щетку? – башмаки и что-то в этом роде. А вот еще одно, более раннее воспоминание. Когда мне было два года, мы вместе с родителями на пути в Зальпкаммергут сняли на ночь комнатку в отеле Линца. Ночью я был в таком беспокойстве и так громко кричал, что отец вынужден был побить меня».

Этот рассказ рассеял все мои сомнения. Если при аналитическом подходе две вещи произносятся сразу одна за другой, на одном дыхании, эта близость должна восприниматься как взаимосвязь. Таким образом, рассказ пациента можно истолковать так: когда я узнал о появлении брата, вскоре после этого я выбросил на улицу те предметы. Выбрасывание щеток, башмаков и тому подобное воспринимается как реакция на рождение брата.

Интерес представляет и то, что в числе выброшенных предметов на сей раз оказалась не посуда, а другие вещи, вероятнее всего, такие, которые могли быть доступны ребенку… Существенным становится сам процесс выбрасывания (через окно на улицу), случайным и несущественным – удовольствие от разбиваемых предметов, а также сами предметы, «подвергаемые экзекуции».

Само собой разумеется, что требование взаимосвязи должно распространяться и на третье воспоминание детства, которое хотя и является самым ранним из приведенных выше, однако изложено в конце этого небольшого ряда. Выполнить это требование не представляется сложным. Мы понимаем, что двухлетний ребенок был так обеспокоен вследствие того, что не желал видеть отца и мать, лежащих вместе в одной постели. По-видимому, во время путешествия не представлялось возможным изолировать его на ночь. Из тех чувств, которые всколыхнулись в ту ночь в маленьком ревнивце, осталось чувство ожесточенности по отношению к женщине вообще, и вследствие этого ожесточения возникло хроническое расстройство его эротической сферы.

Когда на основе данных наблюдений на одном из заседаний общества психоаналитиков я высказал предположение, что подобные случаи не являются редкостью у маленьких детей, фрау доктор фон Худ-Хельмут представила в мое распоряжение материал еще двух случаев, который я привожу ниже.

В возрасте примерно трех с половиной лет у маленького Эриха «неожиданно» появилась привычка выбрасывать из окна все, что ему не нравилось. Но он выбрасывал также и те предметы, которые не были у него под рукой и, следовательно, не могли вызвать его интереса. Так, в день рождения отца – ребенку было в то время три года и четыре с половиной месяца – он выбросил из расположенной на третьем этаже квартиры на улицу тяжелую скалку, которую вмиг приволок в комнату из кухни. Через несколько дней сцена эта повторилась – сначала с пестиком ступки, а затем с парой тяжелых горных ботинок отца, которые нужно было еще и вытащить из ящика.

В то время у матери на седьмом или восьмом месяце беременности произошел «fausse couche», после чего Эриха было не узнать, настолько он стал послушным, тихим и ласковым. Когда мать была на пятом-шестом месяце беременности, он не переставал повторять: «Мамочка, я прыгну тебе на живот», а незадолго до «fausse couche», в октябре: «Если уж у меня будет братец, то пускай хотя бы после Рождества Христова».

А вот рассказ молодой девятнадцатилетней дамы:

«Вспоминаю, как я сижу в столовой под столом, хочу выползти наружу и страшно капризничаю. На столе стоит моя кофейная чашка – и сейчас отчетливо вижу перед собой рисунок на фарфоре – чашка, которую в тот момент, когда в комнату входит бабушка, я как раз хочу выбросить в окно.

Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, а между тем на остывающем кофе образовалась “пенка”, что всегда меня приводило в ужас, как, впрочем, и сейчас.

В этот день родился мой брат (он младше меня на два с половиной года), и поэтому про меня все забыли.

Еще долго после этого мне рассказывали, какой несносной была я в тот день: за обеденным столом я сбросила на пол любимую рюмку папы, несколько раз в течение дня пачкала платьице и пребывала в наисквернейшем настроении вплоть до самого вечера. В гневе я даже сломала резиновую куклу».

Оба эти случая едва ли нуждаются в комментарии. Они служат подтверждением того, что ожесточенность ребенка по отношению к ожидаемому или реальному конкуренту находит свое выражение в выбрасывании предметов в окно, как, впрочем, и в других дурных поступках, а также в мании разрушения. Согласно первому наблюдению, «тяжелые предметы» символизируют, по всей вероятности, мать, на которую направлен гнев ребенка до рождения конкурента. Мальчик трех с половиной лет уже знает о беременности матери и не сомневается в том, что в ее теле заключен ребенок. Здесь следует вспомнить о «маленьком Гансе»3, испытавшем панический страх, видя тяжело нагруженные повозки. Во втором эпизоде примечательным является ранний возраст ребенка, которому к этому времени исполнилось два с половиной года.

Если мы сейчас вновь вернемся к детским воспоминаниям Гёте и воспользуемся при анализе соответствующего эпизода из «Поэзии и правды» теми данными, которые мы извлекли, наблюдая поведение других детей, то обнаруживается не отмеченная нами ранее зависимость, которую можно сформулировать следующим образом:

«Я был счастливчиком, судьба даровала мне жизнь, хотя я и родился почти мертвым. А моего брата она убрала с дороги, так что мне не пришлось делить с ним любовь матери». Затем взор его устремляется к другой женщине, умершей в период его младенчества, – бабушке, подобно любезному, тайному духу, обитавшему в других помещениях.

А в другом месте я ведь уже говорил: если ты неоспоримый любимец матери, на всю жизнь ты сохранишь то чувство победителя, ту уверенность в успехе, которым нередко сопутствует и сам успех. А замечание типа: сила моя заключена в моем отношении к матери – Гёте мог бы по праву предпослать описанию своей жизни.

Подтверждение этой символике беременности я нашел в рассказе одной пятидесятилетней дамы. Ей частенько повторяли, что в раннем детстве, едва умея говорить, она имела обыкновение, когда по улице проезжал тяжелый фургон с мебелью, возбужденно тянуть отца к окну. Принимая во внимание ее воспоминание о квартире, можно установить, что в то время ей еще не было двух лет и девяти месяцев. В этот период родился ее младший брат, и вследствие увеличения семьи они поменяли квартиру. Почти одновременно с этим событием перед сном она стала испытывать страх перед появлением чего-то жутко большого, надвигающегося на нее, и при этом «ее руки становились такими толстыми».

В богатой личности Достоевского хотелось бы выделить четыре лика: художника, невротика, моралиста и грешника. Добьемся ли мы ясности в этой сбивающей с толку сложности?

Наименьшие сомнения вызывают его качества художника, он занимает место рядом с Шекспиром. «Братья Карамазовы» – самый грандиозный роман из когда-либо написанных, а «Легенда о Великом Инквизиторе» – одно из наивысших достижений мировой литературы, которое невозможно переоценить. К сожалению, психоанализ вынужден сложить оружие перед проблемой писательского мастерства.

Достоевский уязвим, скорее всего, как моралист. Признавая его высоконравственным человеком на том основании, что высшей ступени нравственности достигает только тот, кто прошел через бездны греховности, мы упускаем из виду одно соображение. Ведь нравствен тот, кто реагирует уже на внутренне воспринимаемое искушение, не поддаваясь ему. Кто же попеременно то грешит, то в раскаянии берет на себя высоконравственные обязательства, тот обрекает себя на упреки, что он слишком удобно устроился. Такой человек не осуществляет самого главного в нравственности – самоограничения, ибо нравственный образ жизни – это реализация практических интересов всего человечества. Он напоминает варваров эпохи переселения народов, которые убивали и каялись в этом, так что покаяние становилось всего лишь приемом, содействующим убийству. Иван Грозный вел себя так же, не иначе; скорее всего, такая сделка с совестью – типично русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственных борений Достоевского. После самых пылких усилий примирить запросы индивидуальных влечений с требованиями человеческого сообщества он вновь возвращается к подчинению мирским и духовным авторитетам, к поклонению царю и христианскому Богу, к черствому русскому национализму, к позиции, к которой менее значительные умы приходили с меньшими затратами сил. В этом слабое место большой личности. Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества, он присоединился к его тюремщикам; будущая культура человечества окажется ему немногим обязана. Вероятно, это позволяет считать, что на такую неудачу он был обречен своим неврозом. По мощи интеллекта и силе любви к людям ему как будто был открыт другой жизненный путь – апостольский.