Жан-Баптист Ботюль - Сексуальная жизнь Иммануила Канта. Милый Кёнигсберг

Эти пассажи молодого Канта похожи на то, что сегодня мы назвали бы science-fiction.

Конечно, речь здесь идет о юношеской работе. Однако, через одиннадцать лет, в 1766 г., Кант вновь возьмется за старое, и напишет странную книгу под заглавием «Грезы духовидца», которую он также не подписывает своим именем.

Эта книга — настоящая атака против одного экзальтированного шведа по имени Сведенборг, который рассказывает о своих встречах с духами умерших.

Кант против этого Сведенборга. Абсолютно против.

Это означает, что он к нему слишком близок.

Чтобы опровергнуть его, он без колебаний покупает себе дорогую Золотую книгу Сведенборга — Arcana caelestia. Этот интерес к туманному и в то время в Германии неизвестному автору кажется современникам Канта более чем странным. Кант замечает это: «Проявив большое любопытство к видениям Сведенборга [sic] […] [я] имел основание неоднократно высказываться по этому поводу».[38] Довольно нелегко выяснить, когда это увлечение имело место. Нам известно только то, что Кант намеревался встретиться со Сведенборгом в Стокгольме, но что он, вместо того, чтобы отправиться по Балтийскому морю, передавал ему с помощью посредников вопросы, и что этого мечтателя в возрасте девятнадцати лет он называл не иначе как «благоразумным, любезным и откровенным человеком». Кант с восхищением и без каких-либо оговорок рассказывает, как Сведенборг, находясь в отъезде в Гётеборге, «видел» пожар, который происходил в тот момент в Стокгольме — в городе, от которого он был удален на шестьсот километров, и описал то, что этому пожару сопутствовало. «Как бы я желал лично расспросить этого странного человека!» признается Кант одной даме, с которой он состоял в переписке.[39]

Из этого я делаю заключение, что единственная поездка, которую мог бы совершить в своей жизни Кант, единственный город, который был назван объектом его страстных желаний, был не Париж, не Лондон, и не Берлин, а Стокгольм.

В сорок два года он подверг себя самокритике: «Состояние моей души действительно было при этом противно здравому смыслу». Это слова человека, который поборол болезнь. Не без труда, потому что Кант пишет: «я не мог не проявлять некоторый интерес к такого рода историям»[40]. Слова человека, хотя и практикующего воздержание, но так и не излечившегося от своей шведской болезни.

Чаще бывает, что у ученых в конце их жизни возникает желание предпринимать всякие странные исследования по паранормальным явлениям и парапсихологии, как будто досуг в отставке способствует теперь выражению склонностей, которые долгое время вытеснялись научной дисциплиной. Я решительно утверждаю, что в случае Канта дело обстояло прямо противоположным образом. Он начал с оккультных наук и закончил рациональными науками.

Этот перелом трудно датировать и так же трудно описать. Какое же обстоятельство освободило Канта от влияния Сведенборга? Написание им «Грез духовидца»? Чтение Юма?

<…>

Кант — рационалист. Однако, — рационалист, который был в эту веру обращен. И как все обращенные в новую веру, на дне своего сердца он сохранил тоску по старой вере. Он чувствует «маленькую привязанность» к фантасмагориям Сведенборга, как чувствует ее раскаявшийся алкоголик по отношению к запрещенной бутылке.

Однако его сверх-я следит за его «духовидческой» склонностью, особенно в те критические часы, когда мышление делает паузу. Отшельникам в пустыне и монахам в их кельях была известна коварность тихого часа, когда просыпается полуденный дьявол. Этот демон вызывает ряд меланхолически окрашенных грез (из которых модерн оставляет себе только сексуальные фантазии). Отцы церкви описали это зло, которое они именовали acedia, то есть хандра, и которая, согласно святому Григорию, подразделяется на malicia, rancor, pusillanimitas, desperatio, torpor, evagatio mentis, то есть на ненависть к добру, мятеж против добра, малодушие, отчаяние, уныние, фантазии. Вполне аналогичный ряд недугов мы находим и у Канта, когда он приводит классификацию различных видов помешательства: идиотизм (amentia), умопомрачение (dementia), сумасшествие (insania), безумие (vesania)[41]. Рассмотрим прежде всего первый названный способ. Идиотизм — это неспособность связать друг с другом ощущения и чувства. Как знатокам Канта вам всем известно, что трансцендентальное означает условия возможности опыта, благодаря которым хаотический поток ощущений организуется посредством «априорных форм чувственности», то есть посредством тех врожденных форм нашего восприятия, которыми являются пространство и время. Но теперь это регулирование понимается не как само собой разумеющееся, оно происходит не автоматически, и, согласно Канту, достаточно посетить известное заведение, чтобы стало ясно: «В домах для умалишенных особенно подвержены этой болезни женщины из-за своей болтливости.» Эта путаница связана с тем, что я мог бы здесь назвать «аварией трансцендентального».

Что касается безумия, то эта болезнь очень близко подходит к разуму, который шалит, будучи охвачен помешательством. В «Критике чистого разума» называются разновидности безумия: диалектика, аналогии, паралогизмы — ряд фантасмагорий, которые наш разум производит, работая вхолостую. В этом смысле традиционная метафизика — метафизика до Канта — это одно гигантское безумие. А что такое коагитация? В средневековом значении коагитация (coagitatio) означает безумную деятельность фантазмов в нашей душе. Она имеет место при гиперактивности способности воображения — гипертрофии фантазии, которая связана с уже упомянутой меланхолической acedia.

Это снова приводит меня к уже упомянутому полуденному демону. На Канта этот демон начинает воздействовать в два деликатных момента дня: после обеда и ночью. Здесь надо быть внимательным! Послеобеденная полудрема и глубокий сон — это два врага философа. От них нужно защищаться.

Лечебное средство, которое предохраняет от послеобеденной сонливости, называется прогулка. Кант здесь не вводит никакого новшества. Со времен греков для философов прогулка представляет собой необходимый вид деятельности. Вспомните Сократа, который выходил на прогулку по окрестностям Афин с Федром, или Аристотеля и перипатетиков, которые могли размышлять только на ходу. Скажи мне, как ты ходишь, и я скажу тебе, что ты за философ… Прогулка Гоббса, которого его лорд считал большим спортсменом и которому исполнилось девяносто лет, это не то же самое, что прогулка Ницше или Руссо. Это — обширная область, которую я здесь не буду обсуждать… Я ограничусь прогулкой Канта. Ему нужно было полностью контролировать протекание процесса. Не было такого, чтобы он бродил по окрестности… Потому что Кант обращал большое внимание на то, чтобы регулировать процесс своего дыхания, свой шаг, свое потоотделение (которого он старался избегать). Это не имело ничего общего с прогулкой а ля Руссо, которая давала возможность для мечтаний, для глубинного опыта, ухода в себя, подальше от города и его общества. Для Канта ходьба — это упражнение в возвращении себе духовных сил. Не может быть и речи о том, чтобы изнурять себя в мечтах… Никакого безумства! Достаточно дороги через город.

Сон и царство сна опасны. Ночные грезы — самые опасные. В момент засыпания, в переходе между бодрствованием и сном, все нужно держать во внимании. Кант владел специфической техникой. Как мантру[42] он все время повторял имя «Цицерон». Поскольку он прыгал в сон как в спасительное ничто, Кант никогда не говорил о своих сновидениях. Сон — это большая мыслительная пустота. Надо быть особенно внимательным при пробуждении: этот возврат в человеческую среду — тоже западня. Некоторые утверждают, что в эти часы неопределенности их посещают лучшие вдохновения. Декарт любил вставать поздно днем и позволять мыслям блуждать. Нелепая вещь для кантианца! Пробуждение надо совершать подобно тому, как отрезают сорную траву, и, проснувшись, сразу вскакивать. Через пять минут нужно уже сидеть за письменным столом.

Свои телесные жидкости нужно оставлять в себе. Нужно их удерживать. Каждая капля наших драгоценных соков — это часть нашей жизненной силы. Каждое выделение — это утечка энергии. Кантианство заключается в следующей телесной утопии: жить в замкнутом круговороте веществ, ограничить их обмен строгим минимумом.

Давайте рассмотрим теперь эти телесные соки по отдельности и посмотрим, как с ними обстоит дело в кантовском образе жизни.

В первую очередь, стоит удерживать в себе свой пот.

По этому вопросу свидетели утверждают в один голос, что Кант не потел. Или, по меньшей мере, он потел настолько мало, насколько это возможно. Яхманн сообщает: «Летом он ходил очень медленно, чтобы не вспотеть»[43]. Васянский подтверждает: «Ни днем, ни ночью Кант не потел. […] Так как при этом при передвижении летом на открытом воздухе уже упомянутый легкий костюм все же не полностью мог предохранить от возникновения потоотделения, то у него и против этого было наготове профилактическое средство. Он останавливался в какой-нибудь тени в позе, как если бы он ожидал кого-то, и оставался в неподвижности до тех пор, пока процесс потоотделения не прекращался. Но если в душную летнюю ночь на нем выступало хотя бы только одна капля пота, то он, упоминая об этот случае, придавал ему такую важность, как будто с ним случилось какое-то ужасное происшествие».[44]