Карл Юнг - Психологические аспекты архетипа матери

Этот тип характеризуется негативным материнским комплексом. Если мы имеем патологические проявления такого типа женщин — то это малопривлекательная, взыскательная и неподходящая спутница для мужчины, так как все, чего она домогается, встает дыбом против того, что произрастает и бьет ключом из естественной первопричины. Однако никак нельзя сказать, что прибывающий жизненный опыт не вразумляет и не разуверяет ее, — ведь перед ней прежде всего стоит задача по одолению матери в личностном и очень ограниченном смысле. Однако при благоприятном раскладе она будет противиться всему темному, неясному, двусмысленному, будет холить и привечать все определенное, ясное, разумное. Она превзойдет свою женственную сестру в непредвзятости и в холодном суждении; своему мужу она будет другом, сестрой и способной к рассуждению советчицей. Она способна ко всему этому прежде всего по причине своих чисто мужеских благоволении, которые способствуют развитию ее человеческого рассудка, лежащего по ту сторону от всякой эротики, в направлении мужской индивидуальности. Из всех форм материнского комплекса у нее, пожалуй, самые хорошие шансы побить рекорд в браке во второй половине жизни, — но это конечно же только в том случае и только при одном условии: если она успешно преодолела преисподнюю только-женского, хаос материнского чрева, который ей (вследствие ее негативного комплекса) угрожает более всего на свете. Но в действительности, как известно, комплекс преодолевается только тогда, когда он исчерпывается до самой последней глубины самой жизнью. Все, что мы отринули от себя из основ комплекса, нам должно потом опять испить вместе с осадком, если мы хотим из этого выйти.

Такая женщина приближается к миру с повернутым назад лицом, как жена Лота, оцепеневшая после Содома и Гоморры. Между тем жизнь и мир проходят мимо нее как сон — как тягостный источник иллюзий, разочарований и возбуждений; и все это покоится как раз на том, на что она не может себя заставить хоть единожды напрямик взглянуть на мир. И жизнь ее становится тем, с чем она больше всего боролась, т. е. сугубо матерински-женским — вследствие ее исключительно реактивно-бессознательной установки на действительность. Если же она обратит лицо к миру, то он откроется ей, так сказать, в первый раз, в свете зрелой прозрачности, украшенный цветами и всеми прелестными причудами юности или даже детства. Такие прозрения означают познание и открытие истины, которая является непременным условием осознанности. Часть жизни прошла мимо, смысл жизни однако для нее спасен.

Женщина, которая борется с отцом, имеет только лишь возможность чувственно-женской жизни, потому что она протестует только против того, что ей чуждо. Если же она борется с матерью, то она может, рискуя причинить вред инстинкту, достигнуть более высокого уровня осознанности, потому что в матери она отрицает темноту, подверженность влечениям, двусмысленность и бессознательность своей собственной сущности. Благодаря своей ясности, деловитости и мужественности именно женщина такого типа часто занимает высокое общественное положение, где ее, часто открытая с большим запозданием, материнская женственность под руководством холодного рассудка разворачивает благодатную деятельность. Однако редкая комбинация женственности и мужеского рассудка находит себе подтверждение не только в чем-то внешнем, но и в области душевной интимности. Она — как духовная водительница и советница мужа — может играть, потаенно от внешнего мира, влиятельную роль невидимого spiritus rector. Благодаря своим качествам она прозрачней для мужа, чем прочие формы материнского комплекса, и поэтому мужской мир часто наделяет ее проекциями добронравного материнского комплекса. Все слишком-женское пугает определенный тип мужского материнского комплекса, для которого характерна большая нежность чувства. Этой женщины он не боится, потому что она наводит мосты к мужскому духу, по которому он может уверенно препровождать свое чувство на другой берег. Ее артикулированный рассудок вселяет в мужчину доверие, элемент, который нельзя недооценивать, и что отсутствует в мужеско-женских отношениях намного чаще, чем это полагают. Эрос мужчины идет не только через, но и вовнутрь того скрытого темного мира Гекаты или Кали, которого страшится каждый духовный мужчина. Разум этой женщины становится для него звездой в безнадежной темноте на, вероятно, бесконечной стезе заблуждений.

Из всего сказанного ранее, должно быть, стало ясно, что как свидетельства мифологии, так и действия комплекса матери, если отбросить их казуистическую многообразность, в конечном счете относятся к бессознательному. Как иначе дошел бы человек до такой мысли, — поделить космос (используя аллегорию дня и ночи, лета и зимнего ненастья) на светлый мир дня и мир тьмы, наполненный сказочным существом, — если бы он прежде не нашел праобраз всего этого в самом себе, в своем сознании и в действенном, хотя и незримом, т. е. в дремучем бессознательном. Изначальное постижение объекта только лишь отчасти исходит из объективного положения вещей, однако намного чаще и по большей части — из интрапсихических фактов, которые вообще-то только благодаря проекции могут иметь дело с какими-то предметами. Это происходило всегда, когда примитив, еще не ведающий аскезы духа, т. е. критического познания, узнавал мир как всеобщее явление только сумеречно в пределах форм фантазии, наполняющих его; где субъективное и объективное неразличимо проникают друг в друга. "Все, что вовне — также и внутри", — можно было бы сказать вместе с Гете (["Nichts ist drinnen, nichts ist draussen; / Denn was innen, das ist aussen". Gott und Welt Epirrhema.]). Это "внутри", которое современный рационализм с такой большой охотой производит из "внешнего", имеет свою собственную структуру, которая предшествует всякому сознательному опыту как нечто априорное. Никак нельзя себе представить, как опыт в самом широком смысле, да и вообще психическое, могло бы возникнуть из чего-то внешнего. Психика принадлежит к самой интимной тайне жизни; и как все органически-живое имеет свою, присущую только ей структуру и форму, — точно так же и психика. Возникли ли вообще когда-либо душевная структура с ее элементами, как впрочем и архетипы, — этот вопрос метафизики, и потому на него нельзя ответить. Эта структура всякий раз есть то, что оказалось найденным, т. е. то, что во всяком случае всегда уже было: предпосылка. Это — мать, форма, в которой постигается все переживаемое. Отец же, как нечто ей противоположное, репрезентирует динамику архетипа, потому что последний есть и то и другое, форма и энергия.

Носительницей архетипа в первую очередь является конкретная мать, потому что ребенок поначалу живет с ней в исключительной партиципации, т. е. в бессознательной идентичности. Мать — это не только физическая, но также и психическая предпосылка ребенка. Вместе с пробуждением Я-сознания партиципация постепенно развязывается, и сознание начинает вступать в противоречие с бессознательным, т. е. со своей собственной предпосылкой. Из-за этого возникает отделение Я от матери, личное своеобразие которой становится постепенно все более отчетливым. Вместе с этим отпадают от ее образа все присочиненные и полные таинственности свойства, они смещаются на близлежащую виртуальность, к — примеру, на бабушку. Она — как мать матери — "больше" последней. Она, собственно, и есть "великая мать". Нередко она перенимает черты мудрости, так же как и черты колдовской ворожбы. Ибо чем дальше архетип удаляется от сознания, тем становится он прозрачней, и отчетливей он принимает этот самый мифологический облик. Переход от матери к бабушке означает повышение ранга для архетипа. Об этом определенно свидетельствует, например, воззрение батаков: жертвоприношение мертвых причитается отцу, это обычная жертва. Если, однако, сын имеет своего собственного сына, то отец становится дедом и приобретает вместе с тем как бы ранг более высокого достоинства потустороннего. Тогда ему приносится великая жертва (Wameck. Die Religion der Batak.).

Поскольку дистанция между осознаваемым и неосознаваемым становится все больше, бабушка — посредством повышения ранга — превращается в Великую Мать, из-за чего внутренние противоположности этого образа расходятся и распадаются. С одной стороны, возникает добрая, а с другой — злая фея, или же благожелательная, светлая — и опасная, темная богиня. В западной античности и особенно в восточных культурах зачастую эти противоположности остаются объединенными в одном и том же облике, без того, чтобы сознание ощущало эту парадоксальность как мешающую. Как легенды о таких богах, точно так же и моральные облики их фигур как правило полны противоречий. В западной античности эта парадоксальность и моральная двусмысленность богов очень рано стали камнем преткновения и начали вызывать соответствующую критику, которая — в конечном счете — с одной стороны, привела к обесцениванию олимпийской компании богов, с другой — дала повод к философским толкованиям. Пожалуй, отчетливей всего это выражается в христианской реформации иудейского понятия Бога: моральная двусмысленность Яхве превратилась исключительно в доброго Бога, которому противостоит дьявол, объединяющий в себе все зло. Создается впечатление, что усиленное развитие чувства у западного человека принудило к такому решению, которое рассекло божество на две половины по моральному основанию. На Востоке, напротив, преобладающая интуитивно-интеллектуальная установка не дозволила чувственной оценке выносить решение, поэтому боги сумели сохранить нетронутой свою исходную моральную парадоксальность. Итак, репрезентативной для Востока является Кали, а для Запада — Мадонна. Она полностью утратила тень. Эта тень полностью провалилась в вульгарную преисподнюю, где она влачит едва заметное существование как "бабушка черта". Благодаря развитию чувственной оценке возвысилось сияние светлой и доброй богини до чего-то безмерного, однако темнота, которая, скорее всего, должна быть представлена чертом, локализовалась в человеке. Это своеобразное развитие было вызвано главным образом тем, что христианство, опасаясь манихейского дуализма, всеми силами пыталось сберечь монотеизм. Но так как в действительности нельзя было не признать темноту и зло, то не оставалось ничего иного, кроме как сделать человека ответственным за все это. Чуть было даже совсем не упразднили черта, из-за чего его метафизический облик, который ранее составлял интегральную часть божества, интроецировался в человека, так что последний стал подлинным носителем mysterium iniquitatis (греха): "omne bonum a Deo, omne malum ab homihe!" ("Все благое от Бога, все злое (исходит) — от человека".). Это развитие в новое время обратилось чем-то адским: волк под покровом сна разгуливает повсюду и нашептывает на ухо, что подлинное зло есть не что иное, как неразумение добра и что это инструмент, вполне годный для прогресса. Полагают, что тем самым можно вконец разгромить мир тьмы, и не думают о том, на какую стезю душевного отравления направляют человека. Ведь он таким образом сам становится чертом, потому что последний есть половина архетипа, неодолимая сила которого даже у неверующего европейца при любой подходящей и неподходящей возможности исторгает возглас: "О Боже!". Если еще и можно что-то сделать, так это не идентифицировать себя с одним архетипом, потому что последствия этого — как свидетельствуют психопатология и некоторые современные события — ужасающие.