Евгений Елизаров - История и личность (Размышления у пьедестала)

Личность Петра неожиданно обнаруживает весьма большое сходство с Дон Кихотом. Казалось бы, это совершенно невозможно, и все же... Обоих роднит не только то обстоятельство, что оба они - персонажи чисто литературного вымысла (реальный Петр столь же далек от героя историографических легенд, сколь "рыцарь печального образа" от своего прототипа), но и то, что жили они в каком-то искусственном, созданном их собственным воображением мире, и этот воображенный ими мир в сущности полностью заслонил собой реальную действительность. Один начитался рыцарских романов и вообразил себя героем, достойным легенд, что окружали, ну, скажем, рыцарей круглого стола, другой - таких книг, как, к примеру, "Записки о галльской войне"... Но этот другой был далеко не простым дворянином из какого-то захудалого рода, поэтому и фантазии, и (что намного страшней) претензии его простирались намного дальше. Вглядимся. Еще не было флота, способного противостоять армадам крупных европейских держав: ведь даже через полтора столетия одно только введение английского флота в Черное море заставит потопить русские корабли перед входом в Севастопольскую бухту. Больше того: еще не было флота, вообще способного сносно держаться на плаву. Но вот Адмиралы уже были. Был даже Генерал-адмирал (высшее звание в воинской морской иерархии, каким удостаивались далеко не все флотоводцы и с громкими именами). Между тем, звание "адмирал" этимологически восходит к арабскому "амир аль (бахр)", что означает, "владыка на море". Владыкой же на морях - при трезвом, естественно, рассмотрении - Петр не мог себя чувствовать и в конце своего царствования, ибо господство в глухом тупике Финского залива в сущности не многим отличалось от господства на Плещеевом озере. Еще не было победоносной армии, но уже был Генералиссимус. Звезда России на военном небосклоне Европы только-только начинала восходить, а Россия к концу петровского царствования уже прочно удерживала первенство по числу Генералиссимусов (напомним, что тотчас же после смерти Петра это звание смог вытребовать себе еще и Меншиков). Русская традиция называла высший совещательный орган при царе Думой. Петр назвал его Сенатом. О том, почему именно Сенатом, мы как-то не задумываемся, а между тем само это название весьма симптоматично, ведь во многом именно оно позволяет заглянуть в тот внутренний мир, который создала неуправляемая петровская фантазия. Уставшие от кухонной обыденности слабые женщины утешают себя прелестной сказкой о Золушке. Но, как видно, и рожденный властвовать мужчина оказывается совсем не чужд мечтательности. Словом уже сам этот "Сенат" - есть прямое указание на то, что волшебные грезы свойственны не одним только домохозяйкам. Россия одержала трудную победу в Северной войне. Но ведь если честно, то эта победа еще не возводила ее в достоинство первоклассных европейских держав. Звездный час России, ставшей во главе Священного союза, был еще впереди, целое столетие отделяло его от капитуляции, принятой Меншиковым под Переволочной. И тем не менее именно Петру было присвоено звание Императора. Нужно ли говорить, что этим актом Сената было просто удовлетворено тайное желание царя. Кстати, одновременно ему было присвоено еще и звание "Отца народа" (к слову сказать, восходившее все к тому же Риму). Так, удовлетворяя тайным желаниям другого властителя, до самой старости продолжавшего играть в такого же великого вождя, через два с половиной столетия снова будут вручать боевые отличия и Золотое оружие, присваивать не менее фантастические титулы, вроде "Маршала мира"... После почти двухсот лет существования Империи мы уже как то не задумываемся над этим, а ведь весьма симптоматичен и титул Императора. Ведь Европа того времени знала только две империи: Империю Рима и Священную Римскую Империю. При этом вторая идеологически закреплялась как простая наследница первой, да и провозглашенная цель ее состояла в возрождении того единства народов, которое когда-то было скреплено легионами Рима. Необычность ситуации, создаваемой этим актом Российского Сената, состояла в том, что им нарушалась сложившаяся "иерархия" европейских монархов: ведь Петр сразу же становился как бы над всеми ими, ибо все они были только королями. К тому же и несоблюдение должных юридических процедур не могло добавить легитимности новому титулу... "Небываемое бывает". Ни больше, ни меньше - небываемое! И все это - о боевом столкновении, в котором со шведской стороны приняло участие 77 человек. Правда, еще только через столетие, лишь на закате наполеоновской эры Европа под Лейпцигом увидит бойню, чинимую армиями, совокупная численность которых перевалит через миллион, но и в петровское время это столкновение было, скорее, стычкой, нежели сражением. Так что фермопильская надпись, пожалуй, много скромнее, хотя подвиг Леонида и по сию пору заслоняет собой едва ли не все известное военной истории. Но ведь еще Рим стал владыкой на море благодаря обыкновенной пехоте, штурмовавшей корабли противника. Ворон - вот изобретение Рима, давшее ему власть над Средиземным морем. Так что еще задолго до Петра пехота решала исход морского боя. Долгое время и после него пехотные контингенты в обязательном порядке включались в состав экипажей боевых кораблей всех европейских морских держав. Правда, можно и оспорить: ведь здесь мы имеем дело со специально обученной, морской, пехотой (впрочем, на деле, не такой уж и обученной и не такой уж морской - чаще с обыкновенными пехотинцами, обретавшими необходимый опыт в деле). Но оставим ее и обратимся к другим примерам, скажем, к береговому пиратству, тактика которого мало чем отличалась от тактики, использованной майской ночью 1703 года. А ведь береговое пиратство оставило неизгладимый след и в истории нашего отечества: напомним, под ударами именно таких пиратов погибла на днепровских порогах дружина Святослава. Так что на Неве случилось отнюдь не небываемое - небываемое существовало только в вечно воспаленном воображении Петра. Все эти громкие титулы и звания, все эти преувеличенно пышные определения в общем-то мало приметного выдают вечную его тайну, выдают то обстоятельство, что он в сущности всю свою жизнь продолжал играть в какую-то рожденную еще детским воображением игру. В том, иллюзорном, мире, где навсегда замкнутым оказалось сознание Петра, все было великим. Не случайно за один из таких "великих" подвигов (кстати, тот самый "небываемый") Военный совет присвоил сразу два отличия недавно учрежденного высшего российского ордена Андрея Первозванного. Все здесь было именно таким, каким и полагалось ему быть в мире, созданном гением титана, прямого преемника громкой славы первых цезарей первого Рима. Правда, всю эту имперскую мишуру можно было бы объяснить и чисто идеологическими мотивами, объективными потребностями пропаганды государства, добивающегося для себя достойного места в ряду европейских держав. Но ведь и в пропаганде нужно знать меру: кто в Европе того времени мог всерьез принимать всех этих петровских Генералиссимусов и Генерал-адмиралов вместе с самим Императором? Задумаемся над одним фактом. Если в военное межсезонье переход под знамена даже недавнего противника считался нормой того времени, то измена в бою во все времена была делом, способным уничтожить репутацию любого офицера. Кочующие же по армиям Европы кондотьеры, может быть, как никто другой нуждались в непорочности своего послужного списка. Меж тем под Нарвой практически все иноземцы перешли на сторону Карла (к слову, весьма щепетильного в вопросах воинской чести) задолго до того, как обозначился исход сражения. Измена? Но кто из них был заклеймен как предатель? Стыдно признаться сами себе, но это так: весьма чувствительные в вопросах чести, нанятые Петром профессионалы сочли нравственным уроном для себя принять бой против своих же товарищей на его стороне. Без потери лица они могли воевать за Петра лишь против лопарей, скифов, монголов, ирокезов, готтентотов, словом, против любых, столь же экзотических племен, как и дикари самой Московии. Представления о России как о варварской стране еще и не начинали изменяться. Когда же варвар надевает на себя императорскую корону, тем самым возвышая себя над всеми монархами цивилизованного мира, на него смотрят со снисходительной усмешкой. Такая пропаганда могла лишь навредить, ибо во многом благодаря именно ей на Россию еще долгое время продолжали смотреть как на дикую страну. Но даже откровенно перебирая пропагандистскую меру необходимо сохранять трезвость, чтобы и самому не уверовать во всю эту трескотню. В противном случае теряется всякая способность управлять реальной действительностью. Необходимо сохранять известную вольность по отношению к создаваемым самим же собой условностям. Петр же относился к ним совершенно серьезно. Петр,- говорят мемуаристы,- был очень прост в обращении, с ним запросто могли пить водку и простые шкипера. Но легко нарушая ритуальные условности, принятые при европейских дворах, он, как кажется, никогда не отступал от тех формальных правил, которые диктовались логикой им же вымышленной действительности. Впрочем, не только не отступал сам, но и бдительно следил за тщательным выполнением другими всех па никем не виденных ранее ритуалов. Во время торжественного прохождения войск, спасших Россию в судьбоносном дня нее Полтавском сражении, он в ярости мог рубить клинком солдата, не известно в чем оступившегося при исполнении мудреного для вчерашнего крестьянина викториального церемониала. Лишенное даже тени иронии, абсолютно серьезное отношение к форме, ритуалу никогда не бывает наигранным. Наигранным может быть лишь то натянуто щегольское пренебрежение ими, которое опытному взгляду сразу же выдает новичка, старающегося походить на ветерана. Разумеется, Петр не был тем полковым командиром, личность которого легко угадывается из содержания ставших бессмертными примечаний на полях столь же нетленных военных записок Фаддея Козьмича. Нет, дело совсем не в умственной ограниченности. Абсолютная серьезность, с которой Петр относился ко всем вводимым им условностям, свидетельствует о том, что в них он видел отнюдь не условность, не форму, но подлинное существо явлений. Солипсизм - вот имя тому состоянию, к котором замкнулось сознание Петра. Химеры той виртуальной реальности, которая была вымышлена им, были для него вовсе не фикцией, но самой действительностью. Над вымыслом слезою обольюсь, - сказал поэт. Но тщательность соблюдения всеми всех ритуальных требований, диктуемых духом Петровских фантазий, обнаруживает себя формой подчинения всей действительности этому вымыслу, острым желанием того, чтобы тою же слезой над этим вымыслом обливались и все остальные. В его виртуальном мире сражались победоносные армии и непобедимые армады, в его иллюзорной действительности потрясались пределы вселенной... поэтому-то она и наполнялась Генералиссимусами и Императорами. Неудержная фантазия честолюбивого соискателя пьедестала, когда-то в детстве начавшаяся игра теперь уже задавала тон объективной реальности. Реальность должна была подчиниться фикции, чтобы придать ей статус действительного бытия.