Ирвин Ялом - Мама и смысл жизни

То было золотое время моих странствий с Полой. Возможно, лучше было оставить все как есть. Но в один прекрасный день я огляделся и понял, насколько разрослось наше предприятие. У нас теперь были руководители групп, секретари для расшифровки протоколов встреч и вступительных интервью участников, преподаватели, курирующие студентов-наблюдателей. Я решил, что для таких масштабов необходим приток капитала, и начал искать средства для научных исследований — для поддержания группы на плаву. Я не считал, что профессионально занимаюсь смертью, и потому никогда не брал денег с участников групп и даже не спрашивал, есть ли у них медицинская страховка. Но я посвящал группе достаточно много времени и сил, а у меня были моральные обязательства перед Стэнфордским университетом — я должен был как-то помогать ему компенсировать расходы на мою зарплату. И еще я чувствовал, что период, когда я учился быть руководителем группы раковых пациентов, подходит к концу — настала пора что-то сделать с нашим предприятием, исследовать его с научной точки зрения, оценить эффективность, опубликовать результаты, сделать так, чтобы о нас узнали, дать толчок возникновению подобных программ по всей стране. Короче, для меня настала пора продвигать наше предприятие и самому продвигаться.

Благоприятная возможность представилась, когда Национальный институт изучения рака начал собирать заявки на исследования социального поведения, связанного с раком груди. Я подал заявку и получил грант, который позволял мне оценить эффективность моего терапевтического подхода к больным раком груди в терминальной стадии. Это был простой, незамысловатый проект. Я был уверен, что мой подход позволяет улучшить качество жизни смертельно больных пациентов, и что мне осталось только разработать систему оценки — организовать заполнение анкет участниками до начала посещения группы и потом с регулярными интервалами.

Как видите, я стал чаще пользоваться местоимениями первого лица единственного числа: «Я решил… я применил… мой терапевтический подход». Оглядываясь назад и просеивая пепел своих отношений с Полой, я догадываюсь, что все эти местоимения предвещали распад нашей любви. Но тогда, проживая тот период, я не замечал ни малейших признаков порчи. Я помню только, что Пола наполняла меня светом, а я был ее незыблемой скалой, тихой гаванью, какую она искала, пока нам не посчастливилось найти друг друга.

В одном я уверен: проблемы начались вскоре после того, как я официально приступил к субсидированному исследованию. В наших отношениях появились сначала волосные трещинки, потом настоящие расселины. Возможно, первым явным признаком беды стали слова Полы: она чувствует, что этот исследовательский проект ее эксплуатирует. Я счел это заявление странным, потому что предоставил ей именно ту роль, которую она сама просила: она интервьюировала кандидатов в группу — все они были женщины с метастазированным раком груди — и помогала составлять анкеты для опросов. Более того, я позаботился, чтобы ей хорошо платили — гораздо больше, чем обычному референту, и больше, чем она сама запросила.

Через несколько недель у нас состоялся неприятный разговор. Пола сказала, что перетрудилась, и что ей нужно больше времени для себя. Я посочувствовал ей и постарался что-то предложить, чтобы снизить бешеный темп ее жизни.

Вскоре после этого я подал в Национальный институт изучения рака письменный отчет о первой стадии исследования. Я поставил имя Полы первым в списке референтов, но вскоре до меня дошли слухи: она считает, что я недостаточно высоко оценил ее вклад. Я совершил ошибку, не обратив внимания на этот слух: мне казалось, что это нехарактерно для Полы.

Вскоре я ввел в одну из групп в качестве сотерапевта доктора Кингсли — молодую женщину, психолога. У нее не было опыта работы с раковыми больными, но она была очень умна, полна добрых намерений и предана делу. Вскоре Пола вызвала меня на разговор. «Эта женщина — самый холодный и жесткий человек из всех, кого я знаю, — сердито говорила мне Пола. — Она и за тысячу лет не поможет ни одному пациенту.»

Меня поразило и то, как искаженно Пола восприняла нового сотерапевта, и ее озлобленный, обвиняющий тон. «Пола, откуда такая резкость? — думал я. — Где твое сострадание, где христианское отношение к ближнему?»

В условиях гранта оговаривалось, что в течение первых шести месяцев после получения финансирования я должен провести двухдневный семинар, чтобы проконсультироваться с группой из шести специалистов по лечению рака, дизайну исследований и статистическому анализу. Я пригласил Полу и четверых других участников группы в качестве пациентов-консультантов. Семинар проводился исключительно для галочки и был бессмысленной тратой времени и денег. Но такова уж жизнь исследователя, получающего финансирование от государства; скоро привыкаешь совершать все нужные телодвижения. Пола, однако, не могла смириться. Посчитав, сколько денег уйдет на двухдневный семинар (около пяти тысяч долларов), она гневно выговаривала мне:

— Подумай, как можно было бы помочь раковым больным на эти пять тысяч долларов!

Пола, подумал я, я тебя очень люблю, но у тебя иногда такая каша в голове.

— Разве ты не видишь, — сказал я, — что приходится идти на компромисс? Мы не можем использовать эти пять тысяч на прямую помощь раковым больным. И, что гораздо важнее, мы можем вообще потерять финансирование, если не проведем этот семинар по правилам, установленным федеральным ведомством. Если мы не сдадимся, завершим исследование, докажем ценность нашего подхода для умирающих раковых пациентов, от этого выиграет много больше людей. Гораздо больше, чем если бы мы напрямую потратили эти пять тысяч долларов на больных. Пола, это никуда не годная экономия. Прошу тебя, умоляю, пойди на компромисс один-единственный раз.

Я чувствовал, как она во мне разочарована. Медленно качая головой, она ответила:

— Пойти на компромисс один-единственный раз? Ирв, компромиссы не ходят по одному. Они плодятся.

На семинаре все консультанты честно проделали то, за чем их пригласили, и отработали заплаченные им немалые деньги. Один участник рассказал о психологическом тестировании для измерения депрессии, беспокойства, способности к адаптации, определении локуса контроля. Другой — о системах здравоохранения, третий — о социальных ресурсах для поддержки больных.

Пола с головой ушла в работу семинара. Видимо, она понимала, что ее время уходит, и не собиралась ждать неизвестно чего. Она играла роль Сократа-овода при невозмутимых консультантах. Например, когда они обсуждали такие объективные показатели плохой адаптации пациента к болезни, как нежелание вставать с постели, одеваться, замыкание в себе, слезы, Пола возражала: у нее все эти виды поведения по временам говорили о стадии инкубации, постепенно переходящей к новой стадии, иногда — к периоду личностного роста. Эксперты пытались убедить ее: используя достаточно большую выборку, статистические показатели и контрольную группу, можно решить подобные вопросы с помощью статистики и анализа данных. А Пола сопротивлялась.

Потом настал момент, когда участников семинара попросили назвать важные факторы-предвестники, то есть факторы, которые могли бы предсказать возможности пациента по психологической адаптации к раку. Участники семинара предлагали факторы, а доктор Ли, специалист по раку, записывал их мелом на доске: стабильность брака, доступные больному ресурсы окружающей среды, профиль личности, история семьи. Пола подняла руку и произнесла: «А как насчет мужества? Или духовности?»

Доктор Ли смотрел на Полу подчеркнуто долго, молча подбрасывая и ловя мелок. Наконец повернулся к доске и записал предложения Полы. Я считал, что они не лишены смысла, но прекрасно понимал — как и все собравшиеся — что доктор Ли, глядя на взлетающий в воздух мел, думал: «Кто-нибудь, ради Бога, уведите отсюда эту старуху!» Позднее, за обедом, он презрительно назвал Полу проповедницей. Несмотря на то, что поддержка и рекомендации доктора Ли, выдающегося онколога, были незаменимы для проекта, я рискнул возразить и стойко защищал Полу, подчеркивая ее важнейшую роль в организации и работе группы. Мне не удалось переубедить доктора Ли, но я был горд, что вступился за Полу.

В тот же вечер Пола мне позвонила. Она была в ярости.

— Все эти врачи на семинаре — роботы, не люди, а роботы! Мы, пациенты, те, кто борется с раком двадцать четыре часа в сутки — кто мы для них? Я тебе скажу: мы всего-навсего «неадекватные стратегии личностной адаптации».

Я долго беседовал с ней, пытаясь ее умаслить. Я осторожно намекал, что не стоит распространять один стереотип на всех врачей, и призывал ее к терпению. Я еще раз поклялся в верности принципам, с которых мы начали работу группы. И закончил такими словами: