Дмитрий Узнадзе - Психология установки

Следовательно, язык оформляется духовным состоянием говорящего субъекта, и для понимания закономерностей языка остается единственный путь, путь психологического исследования. Как видим, идея независимости языкознания по существу полностью отрицается, и поиятие внутренней формы языка, вопреки заявлению Вундта, в действительно­сти предстает как совершенно бесполезное и, следовательно, лишнее поля гие. В самом деле, для чего нужно понятие внут­ренней формы языка, если эта внутренняя форма принадлежит не самому языку, а дрзтой сфере действительности, с которой язык непосредственно не имеет ничего общего?

Вундт, между прочим, не учитывает одного бесспорного наблюдения, на которое обратил внимание еще Гумбольдт[56]. Он упускает из виду то обстоятельство, что не существует и не мог когда-либо существовать говорящий субъект так, что­бы он не находился под влиянием уже существующего язы­ка. Индивид не может говорить, если не существует языка, на котором он мог бы говорить. Очевидно, закономерности это­го языка предшествуют психическому состоянию субъекта в момент речи, и, следовательно, невозможно, чтобы они явля­лись его результатом, как думает Вундт (Порциг).

4.  Если теперь мы окинем взглядом все рассмотренные выше типичные учения относительно внутренней формы языка, то увидим, что, в сущности, перед понятием внутрен­ней формы языка ставятся по крайней мере три требования, без выполнения которых было бы невозможно формирова­ние правильной концепции этого понятия. Первое, наиболее существенное требование таково: слово представляет собой единство значения и звука, так сказать, синтез двух совер­шенно гетерогенных процессов, и неизвестно, как становит­ся возможным, чтобы эти два существенно отличающихся друг от друга процесса вообще встречались и создавали кон­кретное внешнее оформление языка. Концепция внутренней формы языка была бы неприемлема, если бы она не смогла решить этот вопрос.

Кроме того, внутренняя форма языка должна быть имен­но формой языка, она должна принадлежать языковой сфе­ре, чтобы с ее помощью было возможно объяснение языко­вых явлений. В противном случае она была бы не формой языка, а явлением или фактором, взятым из чужой по суще­ству действительности, который, если бы даже имел свою форму или сам представлял собой какую-либо форму, во вся­ком случае, был бы его формой, а не формой языка.

Мы убедились, что ни одна из указанных выше теорий внутренней формы языка не удовлетворяет этому требованию. Внутренняя форма Гумбольдта и в особенности Гуссер­ля взята из сферы логической действительности: она — фор­ма выражения понятия и, следовательно, форма логическо­го содержания, а не собственная форма самого языка. Что из того, что она может иметь большое значение в процессе фор­мирования языковых форм, что она может даже определять этот процесс! Несмотря на это, она, конечно, не может изме­нить свою природу — она все же останется логической кате­горией.

То же самое можно сказать mutatis mutandis и относитель­но учения Вундта, Кто скажет, что в процессе фактической речи состояние психики субъекта не имеет значения? Кто скажет, что это состояние не влияет на формирование внеш­них форм языка? Но разве из-за этого кто-нибудь скажет, что это состояние превратилось в форму языка? Нет. Совершен­но очевидно, что если действительно существует внутренняя форма языка, то она каким-то образом должна быть соб­ственностью именно языковой сферы, должна быть именно формой языка, а не логическим, психологическим или дру­гим каким-либо неязыковым содержанием.

Второе требование, которое также должно быть принято во внимание, таково: бесспорно, что язык создан человеком и, конечно, он нигде не существует вне речи. Поэтому было бы совершенно необоснованно говорить о настоящем языке и совершенно игнорировать это обстоятельство, т, е. не учи­тывать того, что язык дается в речи, Гумбольдт, конечно, не мог оставить этот факт без внимания, и язык он определяет как работу духа (ενεργεια). Но, с другой стороны, язык — не только речь, не только активность субъекта, не только «энер­гия», но также и определенная система знаков, которую уже в готовом виде застает каждый говорящий субъект и без под­чинения которой невозможна никакая речь. Гумбольдт под­черкивает и это существенное значение языка: для него язык не только «энергия», но и «эргон». Следовательно, в понятии языка одновременно объединены два момента — момент пси­хологический, который определяет язык как речь, как «энер­гию», и момент логический, который нам представляет язык как собственно язык, объективно данную систему знаков, как «эргон». Само собой разумеется, что понятие внутренней формы языка можно было бы считать адекватным понятием лишь в том случае, если бы оно соответственно учитывало оба эти момента — и психологический и логический. В про­тивном случае оно было бы односторонним и, следователь­но, ошибочным.

Как мы убедились, понятия внутренней формы языка как Гуссерля, так и Вундта являются такими односторонними понятиями. То же самое можно сказать и относительно Гум­больдта, поскольку его понятие внутренней формы объявле­но «внутренней интеллектуальной частью» языка. Однако Гумбольдт, в противоположность окончательной дефиниции этого понятия, все же пытается в процессе суждения о нем как-то отразить в нем оба момента, как психологический, т. е. момент «энергии», так и логический, т. е. момент «эргона». Это, безусловно, является большим преимуществом его кон­цепции. Но как только перед ним ставится вопрос относи­тельно конкретного раскрытия этого понятия, мы видим, что он также не может избавиться от односторонности.

Таким образом, мы убеждаемся, что если понятие внут­ренней формы языка — законное понятие, то тогда оно долж­но представлять собой нечто такое, что будет в силе, во-пер­вых, объяснить факт объединения, факт синтеза значения и звуковой формы в слове; затем должно учесть двойную при­роду языка — психологическую и логическую, и, наконец, оно само по себе не должно быть ни тем ни другим, но все же должно принадлежать к языковой действительности.

Что может отвечать таким требованиям?

1. В повседневной речи человека давно замечен целый ряд факторов, которые заставляют думать, что структура языка не исчерпывается только лишь интеллектуальным и звуко­вым факторами. Без сомнения, обоим этим факторам пред­шествует третий, имеющий фундаментальное значение для обоих.

а)    Когда мы говорим на каком-либо определенном языке, нам обыкновенно приходят в голову слова и формы этого языка, а не, скажем, родного языка, который, как правило, запечатлен в памяти намного прочнее, чем какой-либо другой язык. Например, когда говорим по-русски, находящиеся во­круг нас предметы всплывают в нашем сознании в виде русских слов. Как только начнем говорить, скажем, по-английски, нож, например, превратится в knife и выглядит как именно knife. Это обстоятельство играет большую роль: безусловно, благодаря этому обстоятельству мы можем говорить бегло и без смешения.

б) Замечено, что дети, говорящие на двух языках, — до того, пока окончательно овладеют языком, — уже на втором году с матерью пытаются говорить на одном языке, а с няней, говорящей на другом языке, — на другом. Здесь интересно то, что дети редко путают друг с другом и употребляют в своем контексте как отдельные слова, так и формы каждого из этих языков, которыми они еще не совсем хорошо владеют.

Оба эти наблюдения ясно доказывают, что началу процес­са речи предшествует какое-то состояние, которое в субъек­те вызывает действие сил, необходимых для разговора имен­но на этом языке. Надо полагать, что в этом случае субъект, пока он начнет говорить, заранее претерпевает определенное изменение целостного характера, проявляющееся в установ­ке на действие в определенном направлении; после этого по­нятно, что в этом одном направлении и развертывает он свою активность, — в наших примерах — говорит на одном опре­деленном языке. Короче, в этих наблюдениях мы всюду име­ем дело с установкой речи.

Однако правильно ли это предположение? В Институте психологии давно выработан метод, с помощью которого производится фиксация той или иной установки, и, следова­тельно, имеется возможность проверить, действительно ли мы имеем дело с установкой в случаях, подобных вышеука­занным примерам. Если испытуемому для чтения тахисто­скопически предложить написанный латинским шрифтом ряд иностранных слов (скажем, немецких) и затем, в качестве критического опыта, дать какое-либо такое русское слово, которое не содержит ни одной специфической русской бук­вы, то в таких случаях испытуемый, как правило, и это слово читает латинской транскрипцией, т. е. как иностранное сло­во. Из последних исследований З. Ходжава известно, на­сколько закономерно проявляется этот феномен. Основной смысл этих опытов состоит в следующем: если у человека вы­работана достаточно фиксированная установка чтения на одном из каких-либо языков, то он написанное на другом языке (аналогичным шрифтом) воспринимает также соглас­но установке.