Евгений Кузнецов - Валаамская тетрадь

А однажды несет с теплохода целую коробку флакончиков туалетной воды. Я ему и говорю: «Саня, это же дрянь несусветная. Отравишься. Она вообще, может, на "древесном спирту"». Он мне: «Я счас на Ваньке испробую».

Был у него в лесхозе друг, лесник Ванька — маленького росточка краснорожий алкаш. И вот, наблюдаю. Харлашкин выдает Ваньке пять флакончиков и бутылку пива. Тот трясет флакончики в кружку, заливает пивом и с видимым отвращением эту холеру выпивает. Харланя в это время стоит в стороне от кореша и, облокотясь на перила причала и покуривая папироску, внимательно следит за приятелем. Тот отряхнулся, постоял с минуту, благостно заулыбался и с наслаждением закурил. Тогда Палыч обернулся ко мне: «Ну вот, видишь, у Ваньки прошло. Топерь пойду и я».

Потом, когда музей приказал «долго жить», его перевели в центральную усадьбу. Там он «завязал» с пьянством, долго болел и умер тихо и незаметно, так, что и обнаружили тело только через три дня после кончины.

Похоронили Саню также без затей в самом углу нижней части Игуменского кладбища. Металлическая табличка на кресте гласит: Александр Павлович Харлашкин. Дата рождения и смерти. И все. И нет человека, и нет следа его на земле, и память о нем не сохранится долго. Через какое-то время равнодушный прохожий взглянет недоуменно на табличку. «Кто такой, кем был, как прожил?» Бог весть. Вот и вся, казалось бы незатейливая, история. Но не для забавы я поведал все это. Была дарована человеку жизнь. А на что потрачена… И была ли в том вина несчастного Саши Харлашкина, что сложилась эта жизнь так, а не как-нибудь иначе? Это всего одна судьба из тысячи валаамских судеб, мой читатель…

В 1971 году произошло у нас ЧП. Признаюсь: единственный раз в жизни мы всей компанией сразу «надрались» перед экскурсией. Но, как ни странно, не были в этом впрямую повинны. А дело было так. В один из дней начала июня ожидали мы из Кижей теплоход «Т. Г. Шевченко». По расписанию он должен был прийти к 9 утра и в 14.00 отчалить на Ленинград. Пришли сутра, как положено, на причал. Погода в районе архипелага ясная, солнечная. Теплохода нет. Потянулись часы ожидания. Часов в 12 оставили на причале «смотрового» и ушли на Воскресенский скит. Радиосвязи у нас тогда с теплоходами не было. Созвониться с диспетчерскими службами на материке можно было тоже только мечтать. К 14 часам вновь явились на причал. Тишина. Посидели в молчании, покурили. Еле слышно плескалась Ладога в камнях у причала, прохладный ветерок с озера слегка шевелил листву кленов, в траве что-то пострекотывало, шуршало, возилось, муравьи тонкой струйкой неслышно топали через дорогу, покачивались на водной ряби чайки. Благостным было состояние в природе и в нашем настроении. Олег встал, потянулся и, ни к кому вроде не обращаясь, стоя к нам спиной, пробормотал: «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?». Гена Куцеро с живостью подхватил: «Руки зябнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть?». Женька Лукашевский с прямотой славянина тоже внес свою лепту: «А что, взалкаем, братие?!». Все эти, с позволения сказать, предложения были направлены Равилю. Он тогда был у нас старшим. Равиль ехидно отмалчивался. Не удержался и я: «Не пьешь вина — засохнет ум, под старость ничего не вспомнишь». Наконец Раф не выдержал: «Ладно, черт с вами, все равно "Шевченко" стоит на Глухом озере». Это был пароль, сигнал к атаке! Ура! Мы рванули к «Анкасаари».

Тут нужно пояснить, что это был за пароль и что такое «Анкасаари». Глухое, или Лещовое, озеро — это неглубокое, длиной около полутора километров внутреннее озеро на острове, с Ладогой соединено каналом шириной 5 метров и глубиной в полметра. Сообщить, что теплоход стоит на Глухом — значило объявить о том, что теплохода сегодня нет и не будет и, следовательно, все свободны. «Анкасаари» — так мы называли небольшое кафе на берегу, потому что буфетчицу звали Анна Ивановна, а «саари» по-фински — остров. Кафе это было островком гостеприимства и вкусности. Там подавали не только яичницу с ветчиной, но и жареного сига, и ряпушку, томленую в молоке по-карельски, и пироги с брусникой, да много чего еще. Водилось, конечно, и спиртное, причем в больших количествах.

Взяли яичницы с ветчиной, салатики, кофе и, конечно, «это самое». Предположили: раз теплохода не будет, то можно себе и позволить. Пировать надумали на природе. Расположились на травке, прямо перед кафе. Благо народу никого, никому глаза не мозолим. (Заезд на турбазу только завтра.) Начав это дело в «легком жанре», через час уже «гудели» напропалую. А еще через час от стихов и анекдотов перешли уже к «ты меня уважаешь?».

И тут — о, ужас! Из-за островов в бухту вошел «Шевченко» и протяжным гудком призвал нас на рабочую тропу. Такого кошмара мы не ожидали. Не сказать, чтоб мы особенно протрезвели от шока, но тем не менее встали. Раф приказал: «Жак, Олег, Фруктоза — за мной, остальным исчезнуть», — и мы довольно твердо направились к причалу. Ну, а дальнейшее уже в основном по рассказам очевидцев и из письменных жалоб туристов.

Вова Фруктов подвел группу к калитке скита, долго стоял молча, мучительно соображая, что же делать дальше, и, наконец, набравшись мужества, изрек (из жалобы туристов: «Он нам сказал: «Товарищи, я очень пьян, идите, пожалуйста, вон к тому экскурсоводу», — и ушел от нас. Но тот, которого он нам показал, оказался еще пьянее, он не смог прислониться к елке и упал в крапиву»). «Вторым» был Равиль, он потом поделился: «Думаю, дойду до большой елки напротив лестницы, на нее облокочусь спиной, главное — не шататься, и уж тогда что-нибудь да расскажу. Но елку я спиной не нашел и скатился кубарем под уклон, прямо в крапиву». Рыжий — самый хитрый: смылся, оказывается, не доходя до причала, в кусты и там отсиживался, пока все не уйдут на экскурсии. Толпу в 160 человек пришлось вести мне одному. Волею природы я оказался покрепче прочих. Экскурсию я провел. Но скандал был невообразимый!

Через день на «Алтае» появился на острове директор бюро Леонид Михайлович Лейбошиц. Мы предстали на правеж. За такое деяние тогда выгоняли с работы без разговоров, он бы нас и выставил до конца сезона. Но нас некем было быстро заменить. А теплоходы ежедневно. Надо признать, что каялись мы истово и совершенно искренно. Суд был краток: «Кто все-таки провел экскурсию?» — ответом ему было: «Жак!». «Так… тебе благодарность, остальным по строгому выговору. И если повторится…». Мы заверили, что «никогда и ни за что». И, действительно, подобного более не повторилось никогда. На досуге бывало, на работе — «табу».

Шли годы. Каждую навигацию, с начала мая до конца сентября, мы встречали группы туристов, водили их по острову, рассказывали о монастыре, показывали великие деяния монастыря: прекрасные храмы, ансамбли, лежавшие в руинах, погибающие сады, великолепные дороги, приходящие в негодность. Рассказывали много, потому что знали об этом много, но все это наше познание было формальным, умозрительным. Часто возникало неодолимое желание: хоть одним бы глазком, хоть на миг взглянуть на ту истинную монастырскую жизнь, что текла здесь веками. Мы знали, что где-то там, в Финляндии, существует Ново-Валаамский монастырь, что в нем хранятся архивы, иконы, реликвии, библиотека. Но в те времена попасть в него было так же нереально, как слетать на Марс.

В сентябре 71-го года, в один из свободных дней (не было теплоходов) я забрел в одиночестве на скит Всех Святых. Стояла несравненная валаамская золотая осень. На небесах ни облачка, а они в это время года над архипелагом — чистый ультрамарин. Золото и пурпур над головой и под ногами. Такая тишь, что шелест листьев слышится за версту. В скиту торжественная умиротворенность. Белоснежные храм, келейные корпуса, стены, башни ярко освещены солнцем. Я вошел в разрушенный келейный корпус, сел на подоконник и, помню, глубоко задумался, пытаясь все-таки представить: каково же все это было? Но никакие видения той жизни не посетили мое воображение. И вдруг невольно, не знаю сам и как, я стал внимательно, критическим взглядом рассматривать келью. Рассматривать и размышлять: печка почти в порядке, лежанка целая, дверь вставить — пустяк, рамы целы — только застеклить, тут я сделаю полки для продуктов, кровать поставлю здесь, стол у окна. Дров до морозов наготовлю, сухостоя в лесу сколь угодно. «Все! Я остаюсь здесь на зиму!» Эта мысль так ошеломила меня, так взволновала, что я никак не мог постичь, как она ко мне пришла. В волнении я стал расхаживать по двору скита, зашел в храм, поднялся в верхнюю церковь, затем забрался на колокольню и не меньше часа, наверное, просидел там, уже приняв решение, уже смирившись с ним, бездумно смотрел на вершины деревьев, на скит, на горизонт. Спустившись вниз, вновь стал мерить двор шагами. Желание остаться на зиму сформулировалось окончательно: я хочу не просто перезимовать здесь, а, оставшись, написать книгу о Валааме. Вот ту самую книгу, которую я пишу сейчас. Мечта о ней пришла тогда, почти 30 лет назад и, как оказалось, стала неотвязной.