Виктор Несмелов - Наука о человеке

Это же самое положение следует отметить и в отношении строгости христианской морали. Древнее христианское общество настолько ревниво относилось к нравственной чистоте своих членов, что всякое проявление безнравственности и уж тем более, конечно, малодушное отречение от Христа ради каких-нибудь житейских выгод или даже по страху мучительной смерти глубоко оскорбляло и возмущало всех христиан и вызывало неминуемое исключение виновного христианина из братского состава церковной общины, если только он не приносил достойных плодов искреннего раскаяния. Тогда бывали даже такие случаи, что снисходительное отношение церковной власти к нравственным недостаткам слабых христиан казалось недостойным истины и величия христианской церкви и потому вызывало протесты и даже создавало иногда печальные расколы в церкви, как, например, раскол монтанистов, навациан и донатистов. Конечно, это явление было печальное, и раскольники были не правы, но они были не правы не в том, что ложно представляли себе значение евангельского нравоучения, а в том, что они не по-евангельски относились к человеческим немощам слабых христиан и несправедливо обвиняли церковную власть в мнимом потворстве греху. На самом деле нравственный идеал человека, данный живым образом И.Христа и обстоятельно раскрытый в апостольских наставлениях, тогда всеми без исключения признавался обязательной нормой жизни для каждого христианина, и потому всякое отступление от этого идеала тогда всеми единодушно осуждалось как недостойное христианина, и церковная власть в действительности никогда не признавала никаких извинений греха, а всегда, напротив, указывала всякому грешнику на единственный для него путь ко Христу – путь покаяния. Тогда не было и не могло быть места для потворства греху, когда за всякое грубое оскорбление нравственного чувства христианское общество неумолимо карало виновного своим негодованием и суровым обличением, а церковная власть отлучала его на годы, и даже на десятки лет, и даже на всю его жизнь от приобщения тела и крови Христовых. Ныне действительно стало другое дело. Если в нравственной сфере церковной жизни теперь и возможны какие-нибудь протесты, то уж, во всяком случае, не против слабости церковной власти, а скорее против мнимой суровости ее требований, хотя бы, например, относительно постов или даже относительно того самого таинства, лишение которого было истинной карой для древнего христианина, т.е. относительно таинства евхаристии, чтобы современные христиане хотя бы один раз в год, но обязательно приступали к этому таинству.

Мы уклонились от евангельского критерия нравственной истины, и потому евангельский нравственный закон представляется нам не безусловным законом жизни, а просто лишь идеальным законом, исполнение которого настолько именно можно считать обязательным для нас, насколько мы можем приспособить его к нашим условиям жизни. Вследствие этого мы весьма легко извиняем себя во всяких нравственных недостатках и даже в прямых пороках, извиняем на том основании, что мы ведь совсем не идеальные люди и потому грешить для нас самое естественное дело. В этом случае мы, очевидно, забываем, что ведь и евангелие-то Христа на этом же самом стоит, что мы именно не ангелы, и что апостольское учение это же самое утверждает, что в своей настоящей жизни мы действительно не можем сделаться безгрешными. Однако ни евангельское, ни апостольское учения не допускают никаких оснований для извинения греха, потому что и Христос, и апостолы Его видят в человеке гораздо больше, чем сколько мы сами в себе видим. Они видят, что человек может по крайней мере желать не грешить и что он, во всяком случае, может бороться со грехом. А так как нравственный закон, по учению Христа, является не идеальным, а действительным законом жизни в Божием царстве, то, если только человек имеет в виду свою вечную жизнь, он уж непременно обязан бороться со грехом, т.е. обязан жить и судить свою настоящую жизнь именно по закону вечной жизни в Божием царстве.

Steudel, Kritik d. Religion, S. 220-226.

Это пророческое изображение будущей судьбы нашего мира в существенной своей части повторяется и в научных соображениях по этому вопросу. Спенсер (Основные начала, с. 440-441) указывает на выведенный Гельмгольцем термический эквивалент движения Земли в пространстве: "Если бы земной шар был внезапным толчком остановлен в своем движении по орбите, то этим толчком было бы произведено количество теплоты, равное тому, какое произошло бы от сожжения 14 шаров сплошного каменного угля, из которых каждый равен объемом земному шару. При самой невыгодной оценке теплоемкости массы земного шара, т.е. предполагая, что вся эта масса имеет такую же теплоемкость, как вода, она все-таки нагрелась бы от этого толчка до 14 200 градусов Фаренгейта; поэтому вся она совершенно расплавилась бы и большая часть ее обратилась бы в пар. А если бы остановившаяся Земля упала на Солнце – как это, разумеется, и было бы, – то от толчка ее о Солнце развилось бы количество теплоты, в 400 раз большее". По поводу этих вычислений Гельмгольца Спенсер делает замечание: "Существует сила, о которой полагают, что ее действие должно напоследок привести Землю к падению на Солнце. Эта сила – сопротивление эфирной среды. Сопротивление эфира должно, как полагают, замедлять движения всех тел Солнечной системы: и некоторые астрономы утверждают, что результаты этого замедления видны уже и теперь в относительной близости между орбитами тех планет, которые известны издавна. А если происходит замедление, то должно, хотя и в очень далеком будущем, настать время, когда постепенное уменьшение орбиты земного шара доведет его до падения на Солнце; и хотя количество движения массы, которое превратится тогда в молекулярное движение, будет меньше цифры, даваемой вычислением Гельмгольца, но все-таки будет достаточно велико, чтобы привести вещество земного шара в газообразное состояние".

Образцом богословско-философских соображений о чуде воскресения может служить рассуждение св. Иустина Мученика, О воскресении, фрагмент №6. "Так как, рассуждает философ, – атомы неразрушимы, то нет ничего невозможного в том, чтобы они снова сошлись и соединились в том же самом порядке и положении и составили бы то же самое тело, которое прежде состояло из них. Подобным образом, например, если мозаик сделает из камней образ животного и эти камни потом распадутся, или от времени, или по собственной воле художника, то он, имея те же самые кусочки, может собрать их и, расположив их в надлежащем порядке, может снова составить из них то же самое изображение животного. Неужели же Бог не может снова соединить отделившиеся друг от друга части тела и не может образовать тело, тождественное с телом, которое Им же Самим и было ранее создано?"

Имея в виду сущность христианского спасения, как богочеловеческого процесса всеобщей истории мира, еще Тертуллиан совершенно правильно указывал (De anima, cap. 56) на логическую необходимость признавать, что, nulli patet coelum, terra adhuc salva, что только cum transactione mundi reserabuntur regna coelorum.

Иоан. 6, 40; Мф. 19, 27-29; 1 Петр 1, 3-5; Кол. 3, 3-4; 1 Фессал. 3, 12-13. Вполне ясное и определенное учение И.Христа и апостолов Его о совершении спасения именно в последний день, т.е. в день откровения славы Христовой, всегда исповедовалось христианской церковью как непреложное слово истины, и это исповедание считалось некоторыми древними богословами даже за отличительный признак истинного христианина. Так, например, св. Иустин Мученик, Dialog, cap. 80, говорит: "тех, которые говорят, что будто тотчас по смерти души берутся на небо, вы за христиан не считайте".