Василий Ефремов - Иисус Христос — Homo sapiens. Тацинский апокриф

Папа Иоанн Павел II принятием после своего избрания этого имени подчеркнул, что продолжит прогрессивные начинания Иоанна XXIII, Павла VI и Иоанна Павла I. На дворе был расцвет науки, культуры и намечались пути оздоровления общественных отношений. Не мог Иоанн Павел II остаться в стороне. Не остался еще и потому, что был незаурядной личностью. Трудно перечислить благие его дела. По профилю очерка отметим его инициативы по реабилитации жертв инквизиции — Галилео Галилея, Джордано Бруно, Савонаролы, Яна Гуса. Ватикан уже вынужден был это сделать под давлением общественного мнения, да епископат и сам прекрасно видел антихристианские черты в служении своих средневековых предшественников. Но вот деталь. В 2002 году Ватикан отлучил от церкви семь католичек-феминисток разных национальностей, рукоположенных в священнослужительницы, расценив этот акт как «тяжкое преступление». Женщины, естественно, оспорили отлучения, в свою очередь расценив их как дискриминацию в отношении женщин, и не подчинились, и не отлучились. Не повторение ли это прежних ошибок? Не придется ли опять, спустя время, каяться? Женщины, которых сам Иоанн Павел II уравнял в вере с мужчинами, настроены весьма решительно. Примечательно, что декрет об отлучении подписан префектом конгрегации пропаганды и защиты веры (бывш. святая инквизиция) тогда еще кардиналом Йозефом Ратцингером.

Бесспорно, в последних поколениях верующих церковь выстроила понимание ее благости. Папы конца тысячелетия исполнены святости и покаяния. И все же. Многого требуют память и душа каждого конкретного замученного церковью просветителя тысячелетия, оставленного позади. В миру в наши дни создаются мемориалы, где представлена и поименована каждая жертва позорных межнациональных конфликтов и варварского политиканства. Создаются с надеждой на новое осмысление в новом тысячелетии. Церковь не остается в стороне, но она и не впереди, как полагалось бы. Оперируя понятиями предвечности и бессмертия, исключающими время, церковь тем более должна иметь перед собой свои вневременные ошибки и жертвы, так же как вневременной жертвой почитает она Иисуса. И именно этот чин диктует смысл подушного (насколько это возможно) покаяния и снятия отлучений, может быть, устроением покаянной галереи как мемориала. Мемориала, соотносительного с плеядой канонизированных святых, если не тождественного ей, что всколыхнуло бы мир и оздоровило бы его при соответствующей подаче.

«Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею», — из глубины веков остерегал Павел [Кол., 2: 8]. Таки увлекли.

Достаточно определенно из текстов Нового завета складывается образ клана «книжников» — иудейских узких специалистов, толкователей Писания. С маской учености на лице, уже закостеневшей, они, изнуряясь, обсуждали ничтожные оттенки Писания, договариваясь до зауми, пророками совсем не предполагаемой. Казуистика, граничащая с шизофренией или тем же шарлатанским ловкачеством (по-современному — философские спекуляции), прослеживается и в нападках книжной братии на Христа.

Бог веры и Бог философии. Разные оказывается вещи, особенно по степени умопомрачения. Если с Богом веры все относительно ясно — храм, распятие, молитва, то к Богу философскому в качестве пояснений еще 40 лет назад назрела необходимость издания словаря и двухтомного справочника только терминологии теологической, выработанной в ходе «исторической, персоналистической, феноменологической и экзистенциальной рефлексии».

Иммануил Кант: «Только не оспаривайте за разумом того, что делает его высшим благом на земле, а именно привилегии быть последним пробным камнем истины». Здесь в переводе немного напутано — камень и пробный, и последний, но звучит мощно, особенно если заменить слово «разум» словом «рассудок». Сказано это по поводу того, что в вопросах веры следует разбираться разумом, а не чувствами. Все же в истории философии есть некий элемент случайности. Кант, допустим, имел образование и желание заниматься философией и имел деньги для издания своих трудов. Но кому-то хотелось бы знать мысли этого направления, допустим, Жюля Верна, а Верн не имел желания изъяснять и развивать свои философские наклонности. Кто-то другой не имел денег для образования, кто-то третий не имел денег для издания, потому и не лез в это дело. Поэтому прилежный дилетант или студент поставлен перед фактом и вынужден разбираться в хитросплетениях именно кантовских философствований. Кто даст гарантию, что они лучшие для того времени и что не погиб некий неузнанный талант? Но это отступление.

В начале очерка мы уже упоминали теологическую дисциплину «Феноменология религии». Одним из ее создателей по праву считается Рудольф Отто (1869–1937), немецкий теолог и философ. Главный его труд — книга «Святое» (1917) с хорошей основной идеей, что «в признании рациональной определенности сущности Бога важен момент иррационального, понятийно не схватываемого качества божественного». Довольно сложными построениями он выводит из понятия «святое» все объяснимое (рациональное), благое, присущее данному понятию, чтобы вычленить некий неуловимый «избыток» (скорее, остаток) чистой, необъяснимой святости. Название ему он дал латинское — «нуминозное», в переводе — божественное. Это выглядело как камень, брошенный в философский серпентарий.

Но не наше дело судить полемизирующую братию.

Естественно, это событие вызвало новый объемный всплеск философской терминологии (читай — тарабарщины). Заметим, что слово «нуминозное» в романских языках, наверное, вызывает какие-то ассоциации, но в нашем, славянском, не воспринимается должным образом. Представьте: «нуминозная настроенность души», — не звучит, мягко выражаясь. Ну да ладно. Далее выясняется, что под нуминозным — божественным Отто понимает не исключительно состояние святости, постигшее человека в храме Господнем, а нечто общее для религиозности: мистичность, некую «темную глубину», доступную чувству, но не разуму. Под это понятие подпадают: вера в загробную жизнь, в душу, магию, сказки, приметы, мифы, фетишизм, тотемизм, демонизм и т. п. Богопознание в христианстве отличается лишь большей степенью открытости человеку нуминозного, т. е. количественно. У Отто «чувство обозначает целостное познание в его интуитивной, допонятийной форме», — очень тонко и точно выразился другой философ, Й. Сплетт. Способность быть верующим заложена в сознании каждого человека, точно попадает в цель Отто. Уже вплотную стали философы к понятию религиозности как инстинкта (в начале очерка был разговор об этом феномене), содержание которого — чувство мистичности разной окраски и силы, от святости в необъяснимых ожиданиях до животного страха в необъяснимых ситуациях — действительно несемантично, трудноописуемо. Остался один шаг, который за 90 лет так и не сделан. Зато ретивыми религиоведами выдуман новый термин — Homo religious. Совершенно нелепый и некорректный. Однако так называемый «антропологический поворот» в теологии все же состоялся. Ссылаясь на Ваарденбурга (фамилии можно не запоминать), А. Н. Красников в статье «Современная феноменология религии» (Религиоведение, 2/2002) по поводу «антропологического поворота», в частности, пишет: «Многие протестантские и католические теологи развивают мысль, согласно которой в наше время можно сказать нечто значимое о Боге и мире, лишь говоря одновременно о человеке. Более того, они утверждают, что нужно сначала ответить на вопросы о сущности человека, причинах и характере его устремлений, его познавательных возможностях и т. п., а затем уже приступить к конструированию традиционной метафизики».

Сама философская попытка объяснить смешанное чувство святости, таинственности в основе инстинкта религиозности представляется не чем иным, как желанием объяснить, допустим, чувство голода в составе инстинкта самосохранения: первое объяснение — хочется есть, второе — сильно хочется есть, ну еще можно вспомнить идиотское «сосет под ложечкой», и пока все. Нужна армия философов и словарь новой терминологии, чтобы как-то объяснить голодному человеку, что он чувствует (к тому же каждый чувствует по-разному). В частности, С. Л. Франк, характеризуя нуминозное, пишет, что оно непостижимо по существу. Это тоже точное попадание — чувство голода или боли непостижимо по существу. По этой аналогии провальной окажется попытка дать постичь слепому, что такое зеленый, допустим, цвет.

Красников (Религиоведение, 2/2002) замечает: «Если раньше было справедливым суждение, что существует столько феноменологий религии, сколько и самих феноменологов религии, то сейчас с полным основанием можно утверждать, что существует столько критиков феноменологии религии, сколько и ее разновидностей». Продолжая мысль, можно сказать: сколько «нуминологов», столько и характеристик нуминозного. Напрашивается здравое суждение, что основным философским познавательным приемом в этом плане является самокопание тривиальное. Так недалеко и до притчи о слепых и слоне. Но это не наше дело.