Рене Жирар - Козел отпущения

«Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие». Царство Божие не имеет ничего общего с царством Сатаны и с царствами мира сего, основанными на сатанинском принципе разделения против себя самого и изгнания. Царство Божие не занимается никакими изгнаниями.

Иисус соглашается обсуждать свои собственные действия в терминах изгнания и насилия, потому что это единственные термины, которые его собеседники способны понять. Но делается это только ради того, чтобы сообщить им о событии, которое несоизмеримо с этим языком. Если я духом Божиим изгоняю бесов, значит скоро не будет речи ни о бесах, ни об изгнании, так как царство насилия и изгнания прямо сейчас идет к своему краху. Царство Божие достигло до вас. Слушатели прямо окликнуты. Это Царство приходит как молния. Подобно жениху неразумных и мудрых дев, оно долго медлило, но внезапно явилось.

Царство Божие достигло до вас, слушающих меня сейчас, но не вполне еще достигло до тех гадаринцев, которых я покинул ничего им не сказав, так как они еще не дошли до той точки, до которой дошли вы. Иисус начинает действовать, когда время исполнилось, иначе говоря, когда насилие уже не может изгонять насилие и разделение с самим собой достигает критической точки, то есть точки жертвы отпущения, каковая точка на этот раз становится точкой невозврата, так как даже если по видимости эта жертва ненадолго и возвращает прежний порядок, то на самом деле она его навсегда разрушает, отнюдь его не изгоняя, а, напротив, быв изгнана им и открывая людям тайну этого своего изгнания — тот секрет, которому Сатана не должен был позволить раскрыться, так как именно на нем основана позитивная сторона его власти, упорядочивающая мощь насилия.

Неизменно внимательный к историческим аспектам откровения, Матфей в рассказе о Гадаре вкладывает в уста двум своим одержимым слова, которые есть только у него и которые предполагают временной зазор между миром, подчиненным Закону, и мирами, ему не подчиненными: «что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий? пришел Ты сюда прежде времени мучить нас» (Мф 8, 29).

Эта жалоба показательна в контексте нашего анализа. Толпа Гадары, как я уже говорил, — в меньшей мере толпа, чем те толпы без пастыря, которым Иисус обычно проповедует. Их община остается более «структурированной» — благодаря своему язычеству. Но суть здесь, естественно, не в том, чтобы превозносить язычество в ущерб иудаизму, а в том, что язычество еще не дошло до той же критической точки в своей эволюции.

Последний кризис, который предопределяет последнее разоблачение, одновременно и является и не является специфическим. В своем принципе он идентичен с износом всех жертвенных систем, основанных на «сатанинском» изгнании насилия насилием. Откровение библейское, а затем евангельское делает этот кризис неизлечимым. Разгласив секрет гонительской репрезентации, оно, в конечном счете, мешает виктимному механизму функционировать и порождать из пароксизма миметического беспорядка новый порядок ритуального изгнания, способный заменить прежний, распавшийся.

Рано или поздно евангельская закваска должна вызвать крах того общества, куда она проникла, и всех аналогичных обществ — даже тех, которые на первый взгляд кажутся как раз на нее и опирающимися, т. е. так называемых «христианских» обществ, которые действительно на нее опираются, но опираются двусмысленным образом и на основании частичного недоразумения — недоразумения неизбежно жертвенного, укорененного в обманчивом сходстве Евангелий и обычных религиозно-мифологических уставов. «И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот» (Мк 3,25) — говорит нам Марк, но гибель этого дома — не более сильное изгнание, идущее от Бога или Иисуса, а, напротив, конец всякого изгнания. Именно поэтому пришествие Царствия Божьего — это разрушение для тех, кто всегда помышляет только о разрушении, и примирение — для тех, кто пытается примириться.

Логика царства, которое не устоит, если разделилось само с собой, всегда была истинной в абсолютном смысле, но она никогда не была истинной в реальной истории, благодаря замаскированному механизму жертвы отпущения, который всегда отодвигал гибель такого царства, восстанавливая его жизненность жертвенным различием, насильственным изгнанием изгнания. И вот теперь эта логика явилась в историческую реальность — сначала к евреям, которые первыми услышали Иисуса, а затем и к язычникам, явилась к гадаринцам современного мира, которые всегда ведут себя с Иисусом как гадаринцы Евангелия, даже когда официально провозглашают себя его последователями. Они радостно замечают, что с их обществами никогда ничего неизлечимого не случается, и потому убеждены, что указанные в Евангелии катастрофы — всего лишь плод воображения.

Первое прочтение текста о бесах Гадары создает у нас впечатление, что все основано на логике двойного изгнания. Первое изгнание никогда не приводит к решительному результату, это просто мелкие махинации бесов и гадаринцев, которые в сущности сговорились словно мошенники на базаре. А вот второе изгнание — это изгнание, совершенное Иисусом, и это настоящее очищение — которое в конце концов уносит с собой и жилище и всех его обитателей.

Это же двойное изгнание (одно внутри системы и стабилизирующее систему, другое внешнее и разрушающее эту систему) эксплицитно фигурирует и в только что разобранном тексте: «Если силою веельзевула… Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов…» Более глубокое понимание показывает, что божественная мощь не разрушительна; она никого не изгоняет. Но истина, предложенная людям, расковывает сатанинские силы, то есть разрушительный миметизм, отнимая у него способность к саморегуляции. Фундаментальная двусмысленность Сатаны влечет за собой внешнюю и объяснимую двусмысленность божественного действия. Иисус вносит в сатанинский мир удвоенную войну, потому что в принципе он приносит мир. Люди не понимают или притворяются, будто не понимают. Наш текст идеально устроен для того, чтобы применяться одновременно и к читателям, которые понимают, и к читателям, которые не понимают. Фразы о разделенных против себя человеческих группах и об изгоняющем Сатану Сатане означают одновременно способность к саморегуляции у сатанинского миметизма и утрату этой способности. Текст не формулирует эксплицитно тождество принципа порядка и принципа беспорядка, он это тождество реализует во фразах с двойным смыслом, способных бесконечно завораживать, потому что они представляют в светотени ту истину, к которой не следует привлекать внимание слишком настойчиво, чтобы она могла функционировать в тексте точно так же, как функционирует в реальности; если мы ее не видим, то, значит, мы находимся в сатанинском универсуме и остаемся на уровне первого прочтения: верим, что существует божественное насилие, соперничающее с насилием Сатаны, и, следовательно, остаемся узниками гонительской репрезентации; а если мы ее видим, то, значит, понимаем, что сатанинское царство вот-вот погибнет, потому что истина открыта, и мы уже освобождаемся из плена гонительской репрезентации.

Тогда мы понимаем, что такое Царство Божие и почему для людей оно не является беспримесным благом. Оно ничуть не похоже на водворение стада коров на вечно зеленеющие луга. Оно ставит людей перед самой трудной задачей в их истории. По сравнению с нами, в жителях Гадары есть что-то честное и симпатичное. Они еще не ведут себя как требовательные покупатели общества потребления. Они признают, что им будет нелегко жить без козлов отпущения и бесов.

Во всех текстах, которые мы прочли, демонологическая перспектива сохраняется, но она сама себя подрывает. Чтобы довершить ее разгром, достаточно немного расширить юрисдикцию той теории «скандала», которую излагает сам Иисус и потрясающую объяснительную силу которой мы уже много раз отмечали. Тексты, которые я прокомментировал, репрезентативны, я полагаю, для синоптических Евангелий в целом.

Короче говоря, чтобы довершить разгром беса, нужно ориентировать текст в том направлении, которое указывает сам Иисус, — в направлении «скандала» и всего, что подразумевает этот термин, т. е. в сторону проблематики миметизма и его изгнаний.

Небезосновательно, как мы видим, Марк и Матфей нас предупреждают не останавливаться на букве самого великого из всех демонологических текстов, вложенных в уста самому Иисусу. Достаточно обратиться к словарю, чтобы понять, что притчевое искажение текста — это своего рода уступка мифологической и насильственной репрезентации, происходящей от коллективного убийства козла отпущения.

Откройте ваш греческий словарь на глаголе paraballo, от которого образовано существительное parabole, «притча». Первое же значение этого глагола ясно демонстрирует, что речь идет именно о такой уступке, поскольку оно ведет нас прямо к коллективному убийству. Paraballo означает кидать что-то в пищу толпе, чтобы утолить ее жажду насилия, — предпочтительно жертву, кого-то осужденного на смерть; с помощью такого действия, видимо, сам субъект глагола может выпутаться из опасной ситуации. Оратор прибегает к притче, т. е. к метафоре, чтобы помешать толпе обратиться против него. В пределе вообще нет такого дискурса, который бы не был притчевым; и действительно, весь человеческий язык как целое, скорее всего, происходит от коллективного убийства, вместе с прочими культурными институтами. После особенно поразительных притч толпа иногда готова перейти к насилию — но Иисус от него уклоняется, потому что его час еще не настал.