Томас Балфинч - Всеобщая мифология. Часть III. Божества иных народов

– Анаксарет, ты победила, и больше не будешь терпеть мою назойливость. Торжествуй! Пой песни радости и укрась свою голову лавром – ты победила! Я умираю, каменное сердце, радуйся! Наконец-то я могу вознаградить тебя и удостоиться твоей похвалы; и так я проверю, что любовь к тебе покинет меня, но только с жизнью. Не по слухам ты узнаешь о моей смерти. Я приду сам, и ты увидишь меня мертвым и потешишь свои глаза зрелищем. И вы, о, боги, которые смотрят вниз на мольбы смертных, приметьте мою судьбу! Я прошу только об одном: пусть меня помнят в наступающих временах, и добавьте годы, которые вычеркнуты из моей жизни, к моей славе.

Сказав так и повернул свое бледное лицо и влажные глаза к ее дому, он привязал веревку к перекладине ворот, на которую часто вешал венки, и, сунув голову в петлю, прошептал: «Этот венок, наконец-то, порадует тебя, жестокая девица!», – и упал, повиснув с передавленной шеей. Когда он почувствовал, что ударился о ворота, раздался звук, подобный стону. Слуги открыли дверь и нашли его мертвого, и с возгласами жалости подняли его и принесли в дом его матери, потому что отца у него не было в живых. Та приняла мертвое тело сына и прижала его к своей груди, изливая грустные слова, которые произносит любая мать, лишившаяся ребенка. Скорбные похороны прошли в городе, и бледный труп был положен в гробу на погребальный костер. Дом Анаксарет как раз был на улице, где прошла процессия, и причитания плакальщиц достигли ушей той, которую бог мщения уже пометил для наказания.

«Посмотрим на грустную процессию», – сказала она, поднялась на башенку и через открытое окно взглянула на похороны.

Едва ее глаза остановились на фигуре Ифиса, простертой в гробе, как они начали увеличиваться, и теплая кровь в ее теле стала холодной. Пытаясь спуститься обратно, она обнаружила, что не может передвигать ногами; ее старания отвернуться были напрасны; и постепенно все ее члены стали каменными, как и ее жестокое сердце. Чтобы ты не сомневалась, до сих пор осталась статуя, и она стоит в храме Венеры в Саламине – это та самая фигура девушки. Теперь подумай об этом, моя дорогая, и отбрось свое презрение, не медли и прими любимого. И весенние заморозки не смогут повредить твои молодые плоды, а жестокие ветры – развеять твои лепестки!»

Сказав это, Вертумн сбросил личину старухи и встал перед нимфой в своем подлинном виде – как миловидный юноша. Это было для Помоны как гром среди ясного неба. Он вновь возобновил свои мольбы, но в этом не было необходимости; его аргументы и его настоящий вид одержали победу, и нимфа больше не сопротивлялась, но загорелась взаимностью.

Помона особенно покровительствовала яблоневым садам, и в таком качестве ее прославлял Филипс, автор «Поэмы на Сидр» в своих белых стихах. Томсон во «Временах года» обращается к нему:

Но Помона также почиталась как покровительница и других плодов, и в таком качестве упоминается поэтом Александром Поупом в поэме «Виндзорский лес»:

Латинский царь Пик, сын Сатурна, был красивый, юный герой, любимый всеми нимфами гор и вод Лациума. Сам же он любил только молодую супругу свою, дочь Януса и Венилии, прелестную нимфу Каненту, т. е. певицу. Это имя было дано ей было за чарующее ее пение. Бывало, идет она по полям, распевая, а скалы, деревья, лесные звери, прислушиваясь, идут вслед за нею; реки задерживают свое течение, птицы, летя в воздухе останавливаются в своем полете. Однажды тешилась она своим искусством, а супруг ее Пик в лесах лаврентских охотился на вепря. Бодро сидел он на борзом коне, держа в девой руке два копья; пурпурное одеяние его было стянуто золотой пряжкой.

В тех самых лесах пребывала тогда дочь солнца, Цирцея, известная чародейка; она прибыла с своего острова собрать на плодородных холмах новых трав для колдовства. Притаившись в кустах, увидела она прекрасного юношу и так поражена была его внешностью, что уронила собранные травы. Страсть загорелась в ее крови. Лишь только оправилась она от первого волнения, как решилась признаться юноше в любви; но быстрота коня и окружавшая его толпа спутников помешали ей.

– Не уйти тебе от меня, даже если б ураган унес тебя с собою, – сказала она, и волшебством своим создала призрачного вепря, который как будто пробежал мимо царя и скрылся в чащу леса – туда, где сросшийся кустарник преграждал коню путь.

Пик быстро спрыгивает с усталого коня и пешком устремляется в лес за призраком. В это самое время Кирка произносит волшебные изречения и мольбы, таинственными заклинаниями призывая таинственные силы. Вслед за этим поднявшийся с земли туман застилает небо, и спутники царя теряют след его на перекрещивающихся тропинках. Волшебница, пользуясь местом и временем, подходит к молодому царю.

– Светлыми твоими очами, очаровавшими меня, – сказала она, – прелестным твоим видом, меня покорившим, заклинаю тебя, юноша, сжалься над моей любовью, не презирай жестоко Кирку; всевидящий бог солнца будет тебе тестем.

Но дерзко отверг Пик ее мольбу.

– Кто бы ты ни была, – воскликнул он, – твоим я не буду; другая уже владеет мной – Канента, дочь Януса, и ей одной буду я принадлежать всю мою жизнь, если только боги будут милостивы ко мне.

Пик и Кирка. С картины Луки Джордано

Несколько раз возобновляла Кирка свои мольбы, но все тщетно.

– Даром это тебе не пройдет, – в гневе сказала она, наконец, – уж не видать тебе более Каненты. Увидишь, что может сделать оскорбленная, любящая женщина.

Тут обратилась она два раза к востоку, два раза к западу и три раза дотронулась до юноши жезлом, проговорив волшебные заклинания.

Пик убегает и удивляется, что бежит скорее прежнего; он замечает на своем теле перья и, досадуя, что ему так внезапно приходится увеличить собой число птиц в лаврентских лесах. Он втыкает твердый свой клюв в древесные стволы и, разъяренный, пронизает высокие ветви их. Пурпурное одеяние его превратилось в пурпурные перья; там же, где прежде золотая запонка стягивала платье, растет пух, а на затылке свивается золотое кольцо – увы, от прежнего Пика осталось одно только имя; латины и стали звать дятла picas.

Между тем спутники Пика тщетно искали повсюду своего господина. Встречают они наконец волшебницу, – ветер и солнце разогнали туман, – и, осыпая ее укорами, требуют от нее вернуть им своего царя, угрожают ей насилием и уже поднимают оружие.

Но Цирцея распространяет и на них свой яд и волшебными криками призывает богов ночи и тьмы, Вдруг – о страшное чудо! – лес задрожал и пришел в движение, ближайшие деревья поблекли, растения вокруг окропились каплями крови, и как будто ревут камни, лают собаки, шипят в траве черные ехидны и в воздухе царят легкие тени умерших. Юноши стоят в оцепенении. Цирцея касается их своим ядовитым волшебным жезлом и превращает в разных диких зверей. Никто из них не сохранил своего прежнего вида.

Солнце уж начинало заходить, а Канента все еще ждала любимого супруга. Слуги и народ бродят с факелами по лесам, но не находят царя. Нимфа рыдает, рвет на себе волосы, бьет себя в грудь, спешить вон из дому и, бесчувственная, бродить по полям. Шесть ночей и шесть дней видели ее блуждавшую без пищи и сна по горам и долинам; наконец утомленная дорогой и горем, пала она на свежий берег реки Тибр. В тихих жалобах, проливая слезы, воспела она там свои страдания, подобно тому, как лебедь поет предсмертную песнь перед близкой кончиной. Наконец, горе проникло ее до самой глубины души и, испустив последнее дыхание, она исчезла, как легкое дуновение ветра.

От редактора. У Карамзина читаем:

Наставления Анхиса Энею относительно природы человеческой души были сходны с доктринами великого философа древности Пифагора. Пифагор (родился в 540‑х гг. до н. э.) был уроженцем острова Самос, но большую часть жизни провел в Кротоне в Италии. Поэтому его иногда называли «самианцем», а иногда «философом Кротоны». Когда он был молодым, то много путешествовал и, как говорят, посетил Египет, где был обучен жрецами всем их учениям, а потом ездил на Восток и посетил персидских и халдейских магов, а также браминов в Индии.