Философия освобождения - Филипп Майнлендер

Все войны – это воровство.

Он требует освобождения от военной службы (Parerga II. 524) в качестве награды для прилежных учеников, в то время как каждый благоразумный и великодушный человек с радостью и удовольствием выполняет свой воинский долг.

И даже фразы:

Чистый пол, без духа, без любви к истине, без честности, без вкуса, без стремления к чему-либо благородному, к чему-либо, выходящему за рамки материальных интересов, к которым относятся и политические интересы. (Parerga I. 187.)

Можно только с досадой воскликнуть: Фи!!

Это также место для обличения его несправедливости по отношению к евреям. Причина этой враждебности кроется в имманентности еврейской религии. Трансцендентальный философ никогда не сможет простить ей отсутствие учения о бессмертии.

Что касается самих евреев, то нельзя отрицать, что внезапно предоставленная им свобода породила странные явления. Многие из них, поддерживаемые своей мамоной, дерзки, самонадеянны, наглы, и некоторые из них подтверждают истинность того, что Шопенгауэр говорит обо всех них,

Известные недостатки, присущие национальному характеру евреев (Race Mauschel, как он их однажды называет), среди которых – удивительное отсутствие всего того, что выражает слово verecundia.

(Parerga II. 280.)

Но не стоит забывать, что именно расхлябанность, последовавшая за 18 веками самого возмутительного давления и самого безмерного презрения, приносит такие плоды. Теперь евреи берут реванш с помощью своей холодной, мертвой мамоны: на погибель отдельным людям, на благо человечества.

Деньги, вещь, сначала безобидно задуманная для удобства людей, пустой ничтожный представитель истинных благ, – затем постепенно возрастающая в своем значении, дарующая несказанные блага, смешивающая вещи и народы в растущем общении, тончайший нервный дух народной связи; наконец, демон, меняющий свой цвет, становящийся вещью, а не образом вещей, действительно единственной вещью, пожирающей все остальные, – ослепительный призрак, за которым мы гонимся, как за счастьем, таинственная бездна, из которой выходят все удовольствия мира, и в которую мы бросили взамен высшее благо этой земли: братскую любовь. – И вот народы, да почти все человечество, с трепетной поспешностью гонятся за изменой-мученичеством: приобретают и потребляют, в то время как единственное счастье человека выпадает из его рук: счастливо играть под солнцем Божьей благости, как птица в воздухе.

Но это должно быть так, так же несомненно, как и то, что однажды будет иначе; в огромном плане воспитания человека непременно будет заложено, что он будет делать и этот опыт и спасаться от него к другому, пока не приведет его к более спокойной человечности, к его нравственной свободе.

(Адальберт Штифтер.)

Если, однако, не обращать внимания на беспутную активность некоторых, то можно обнаружить в этом народе сострадание, особенно среди женщин (хотя оно часто выражается неярко), которое выше всяких похвал, и врожденное благоразумие, проницательность, которые, развиваясь, вырастают до высочайшей духовной силы. Воистину, если бы истина о том, что движение человечества проистекает из постоянно слабеющей воли и постоянно усиливающегося интеллекта отдельного человека, не была подтверждена всеобщей историей, то изменения воли и духа, вызванные у евреев чрезмерными страданиями, были бы лучшим тому доказательством.

Единственное, что действительно приятно в произведениях Шопенгауэра в отношении политики, – это размышления о судьбе. Хотя Шопенгауэр позволяет себе говорить нерешительно, то давая, то забирая, утверждая и отменяя, всегда клаузулируя, он, тем не менее, должен признать, что весь мир – это сплошное, замкнутое целое с основным движением. Он говорит:

Здесь, таким образом, требование, или метафизическо-моральный постулат, конечного единства необходимости и дозволенности непреодолимо давит на нас.

Однако я считаю, что невозможно составить четкое представление об этом едином корне.

(Parerga I. 225.)

Поэтому все эти причинно-следственные цепи, движущиеся в направлении времени, образуют большую, общую, многократно переплетенную сеть, которая также со всей своей широтой движется в направлении времени и составляет течение мира.

Таким образом, все отражается во всем, все отражается в каждом.

(ib. 230.)

В великом сне жизни всё так искусственно переплетено, что каждый переживает то, что выгодно ему, и в то же время достигает того, что необходимо другим; при этом любое великое мировое событие приспосабливается к судьбе многих тысяч, каждого в отдельности.

(ib. 235.)

Не будет ли узколобым пустозвонством считать невозможным, чтобы в жизни всех людей было столько же концентрации и гармонии, сколько композитор умеет дать многим голосам своей симфонии, которые, кажется, бушуют в смятении? Наш трепет перед этой колоссальной мыслью смягчится, если мы вспомним, что предметом великой мечты жизни в определенном смысле является только одно: воля к жизни.

(ib.)

Если предположить простое единство, сосуществующее с миром множественности, то все в мире темно, запутанно, противоречиво, таинственно. Если, с другой стороны, мы предполагаем простое единство до мира, который раскололся на мир множественный, и только последний все еще существует, то, как я показал, самые сложные философские проблемы решаются с наигранной легкостью. Распад первоначального единства, которое мы не можем распознать, на множественность был первым движением. Все остальные движения являются лишь необходимыми следствиями этого первого. Судьба больше не является загадкой, и можно достичь ясного представления об общем корне необходимости и случайности, который Шопенгауэр, всегда смешивавший трансцендентное с имманентным, вынужден был отрицать.

Если мы посмотрим отсюда на этику и политику Шопенгауэра и на мою этику и политику, то разница станет очевидной во всем ее величии.

Философия, которая хочет занять место религии, прежде всего, должна быть способна дать утешение религии, бодрящее, укрепляющее сердце утешение, что грехи каждого могут быть прощены и что благосклонное Провидение направляет человечество к лучшему. Дает ли это философия Шопенгауэра? Нет! Подобно Мефистофелю, Шопенгауэр сидит на берегу потока человечества и насмешливо взывает к корчащимся от боли людям, взывающим об искуплении: ваш разум ничем вам не поможет. Только интеллектуальное восприятие может спасти вас, но оно может быть даровано только тем, кто предопределен к этому таинственной силой. Многие призваны, но немногие избраны. Все остальные обречены «вечно» томиться в аду бытия. И горе тому несчастному, кто думает, что может быть искуплен в совокупности; он не может умереть, ибо его идея лежит вне времени, без которого ничто не может измениться.

Действительно, все желают избавиться от состояния страдания и смерти: они хотели бы, как говорится, достичь вечного блаженства, войти в Царство Небесное: но не на своих ногах; они хотели бы быть влекомыми течением природы. Но это невозможно.

(Мир как воля и представление. II. 692.)

Я же, напротив, говорю, что по воле природы: тот, кто хочет искупить свою вину, может сделать это в любое время «с помощью разума и науки, высшей силы человека». Для настоящей индивидуальности, развитие которой никак не зависит от времени, безошибочным средством ухода от мира в целом является девственность. Но те, кто уже живет в детях, для кого, следовательно, в этом поколении возможность искупления уничтожена, и те, кто еще мог бы овладеть средствами, но не имеет на это сил, – пусть все они воспрянут духом и честно сражаются дальше: рано или поздно они будут искуплены, будь то перед совокупностью или в совокупности, ибо вселенной свойственно движение из бытия в небытие.

Эта часть моей критики философии Шопенгауэра была бы самой обширной, если бы все, что сюда относится, еще не было рассмотрено; ибо я должен повторить: Шопенгауэр был не имманентным философом, а трансцендентным, летающим над опытом. В добрые часы он добросовестно и честно наблюдал за природой, а также излагал результаты этих наблюдений в своих работах; но сразу после этого он излагал то, что нашептывал ему ложный идеализм, отчего возникала величайшая путаница, самые явные противоречия. Я не хочу снова приводить слова Гете; с другой стороны, я хочу указать на феномен лекции Шопенгауэра. Два его способа смотреть на мир: реалистический и эмпирически-идеалистический, когда они сразу же следовали друг за другом, должны