Сергей Клычков - Стихотворения

P.S. Прошу у Вас разрешения посвятить Вам прилагаемые здесь стихи» (АГ).

Мы не знаем, почему ведомство Троцкого — Склянского вознамерилось покарать не только Клычкова, но и его родных, — в семейных преданиях об этом эпизоде никогда не упоминалось, а другие документы, связанные с ним, пока неизвестны… Ясно лишь, что вмешательство Горького оказалось решающим и на этот раз приостановило «карающую десницу».

Впрочем, приходя в те годы на помощь (причем почти всегда сразу же, не раздумывая) практически любому человеку, к нему обратившемуся (вне зависимости от его политической ориентации), Горький в некоторых вопросах мировоззрения оставался тверд и принципами не поступался.

По прочтении «Сахарного немца», в письме автору от 31 марта 1925 года, Горький отдал должное «звонкому, веселому и целомудренно чистому великорусскому языку» романа и ободрил Клычкова такими словами: «…меня радует, что вопреки всему русский писатель остается тем же смелым и независимым духовно, каким он был. <…> Я очень жду продолжения»[14]. Но прошло совсем немного времени, и точная эстетическая и этическая оценка места «Сахарного немца» в русской литературе сменилась в письмах и высказываниях Горького об этом произведении соображениями и опасениями социально-политическими. Роман Клычкова стал восприниматься им как жупел «крестьянской опасности» для пролетарской литературы, да и не только для нее… Письмо Горького Н. И. Бухарину от 13 июля 1925 года, где «Сахарный немец» трактуется как «выражение возрождающегося сентиментализма народничества», уже содержит набросок плана борьбы с «деревнелюбами»: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому (т. е. тогдашним главным идеологам. — С. С.) указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, — даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух „направлений“. Всякая „цензура“ тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть дана теперь же»[15].

«Дорогие товарищи» Горького, к которым он здесь воззвал, были вполне солидарны с ним в ненависти к русскому крестьянству. И потому рекомендации великого пролетарского писателя пали на благодатную почву. Первыми всходами на ней стали (ныне печально знаменитые) «Злые заметки» Бухарина, справедливо названные М. Пришвиным (в письме к тому же Горькому) «хулиганскими»…

Роман Клычкова «Чертухинский балакирь» (1926), к счастью, успел выйти в свет раньше бухаринского окрика и стал выдающимся событием литературной жизни страны. Даже люди, именовавшие себя критиками-марксистами, признавали, что «Клычков необычайно талантлив», а «с точки зрения фольклора роман имеет первоклассную ценность» (А. Воронский). Удивительно проникновенные слова нашел для характеристики нового творения Клычкова Николай Клюев:

«Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя. Получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Ратовище, белый стяг с избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого.

В книге Балакирь вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков не досказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря, — всё в Балакире сказалось, ажно терпкий пот прошибает.

И радостно, и жалостно смертельно»[16].

Горький же, прочитав то самое продолжение «Сахарного немца», которое, по его словам, он «очень ждал», принужден был с раздражением хмыкнуть:

Это я цитирую Илью Муромца в качестве комплимента упрямому россиянину»[17].

Не пройдет и двух лет, как самозванные «Ильи Муромцы» из Коммунистической академии (в руководство которой входил Бухарин) начнут методическое испытание «собаки — упрямого россиянина» на разрыв — и Клычков окажется одной из многолетних мишеней для нападок новых «академиков»…

«Штатным» гонителем Клычкова стал сотрудник Комакадемии О. Бескин. За статьей с презрительным заголовком <<«Россеяне»>> (1928) последовали его опусы «Бард кулацкой деревни» (1929), «Кулацкий писатель и его правозаступник Полонский» (1930) и др. Именно Бескину принадлежит ярлык, выданный поэту «Литературной энциклопедией» и несколько десятилетий (вплоть до самого недавнего времени) перепевавшийся всеми вузовскими учебниками советской литературы:

«Он (Клычков. — С. С.) является верным учеником отца современной кулацкой литературы — Клюева, учеником, весьма добросовестно развившим в отдельных своих стихах (и в особенности в прозе) мистическую средневековщину, почерпнутую из русского фольклора»[18].

В 1929–1930 годах Клычков еще пытался объясниться с Бескиным и другими своими хулителями, развернуто изложив свою эстетическую и социальную позицию в статьях «О зайце, зажигающем спички» (само название которой полемично по отношению к бухаринским «Злым заметкам») и «Свирепый недуг». Поэту и в голову не могло прийти, что его печатали (в «Литературной газете») вовсе не для того, чтобы, как во всяком честном обмене мнениями, он мог публично изложить свою точку зрения, а лишь с целью получить на него новый «компрометирующий материал»…

Способность ощущать сверхчувственное в явлениях жизни вскоре вывела Клычкова на глубинное осмысление этой ситуации: «Бескин… Бальзак где-то говорит, что фамилия у людей не со-зря: она определяет или физическое уродство, или особенное духовное качество… По этой формуле Бескин — бес… чёрт… дьявол… Бес — моя основная философская тема: всё имеет, выходит, предреченную связь и зависимость»[19].

Эта запись сделана в июне 1930 года. А полугодом ранее вышел в свет сборник стихов Клычкова 1928–1929 годов «В гостях у журавлей», ставший его последней оригинальной поэтической книгой! Читая ее, мы чувствуем, как печаль автора, вначале светлая, становится затем щемящей («Я устал от хулы и коварства головой колотиться в бреду»), окрашиваясь подчас в драматические и даже в трагические тона:

И всё же свет вновь и вновь возвращается в поэзию Клычкова — несмотря ни на что… Книга завершается такой строфой:

Певчее сердце поэта тут же было оболгано и оскорблено критикой. Конечно, не преминул разбранить сборник Бескин. Одна из рецензий была названа (в духе времени) «Кулацкие журавли»; рапповский эпиграмматист С. Швецов сочинил пасквильные стишки… Они приводятся здесь только потому, что «страна должна знать своих героев» (и антигероев):

Итожа эти и им подобные «оценки», критик А. Селивановский, выступая в начале 1931 года на Всероссийском поэтическом совещании, произнес казенно-политический приговор и книге, и ее автору: «Примером такой идейно-оскудевшей буржуазно-кулацкой поэзии может служить книга С. Клычкова — „В гостях у журавлей“»[21].

В. Н. Горбачева (жена Клычкова с октября 1930 года) так рассказывает о тогдашнем состоянии затравленного поэта: «Он — как лось в клетке, в маленькой комнатке ходит из угла в угол. Тяжело за него. Газетные глупые нападки, которые одно время в связи с некоторыми общественными событиями усилились, раздражают. Вот он на диване на фоне пестрого ковра — мокрым галчонком: „Я совсем больной“. К этому периоду — стихи о смерти „Бесы“ — характерное для этой зимы, жуткой, в холодном лунном сиянии страшной луны: „Слава Богу, что нас двое, что нас двое здесь с тобой, я с дубиной у порога, ты с лампадой голубой“»…[22] Здесь идет речь о гениальном углублении Клычковым темы пушкинских «Бесов»:

«То ли люди, то ли бесы» продолжали творить свои черные дела… 1931 год стал последним годом публикации собственных стихов Клычкова.