Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

II

Адвокат вернулся через три дня.

— Ну и жалкий же у вас вид, — прокаркал он. — Что с вами стряслось?

— Надежда, — сыронизировал я. — Она сводит в гроб быстрее любого несчастья. Уж вы-то должны об этом знать, господин Левин.

— Оставьте ваши эмигрантские шуточки! Серьезных поводов для нытья у вас нет. Я принес вам новости.

— Что за новости? — спросил я, все еще опасаясь, что всплывет история с моим фальшивым паспортом.

Левин оскалил все свои гигантские зубы. «Он очень часто смеется, — подумал я. — Слишком часто для адвоката».

— Мы нашли вам поручителя, — объявил он. — Человека, который готов гарантировать, что вы не сядете на шею государству. Спонсора! Что вы на это скажете?

— Это Хирш? — спросил я с недоверием.

Левин отрицательно покачал лысой головой.

— У Хирша и в помине не было таких денег. Вы знаете банкира Танненбаума?

Я молчал, не зная, признаваться мне или нет.

— Возможно, — сказал я.

— Возможно? Что значит «возможно»? Опять эти ваши увертки! Вы не можете его не знать! Он же за вас поручился!

Прямо перед нашими окнами стая чаек с криками пронеслась над беспокойно мерцающей зыбью моря. Я не знал никакого банкира Танненбаума. Я вообще никого в Нью-Йорке не знал, кроме Роберта Хирша. Вероятно, это он все устроил. Как он устраивал свои дела во Франции под видом испанского консула.

— Наверное, я действительно его знаю, — сказал я. — В бегах встречаешь столько разных людей. Всех фамилий не упомнишь.

Левин окинул меня скептическим взглядом:

— Даже таких необычных, как Танненбаум [4]?

Я засмеялся.

— Даже таких, как Танненбаум. Почему нет? Именно про Танненбаума и забываешь. Кому в наши дни хочется вспоминать о немецком Рождестве?

Левин фыркнул бугристым носом.

— Мне все равно, знаете вы его или нет. Главное, чтобы он согласился за вас поручиться. А он согласился!

Левин раскрыл портфель. Оттуда выпало несколько газет. Он протянул их мне:

— Утренние! Уже читали?

— Нет.

— Как, еще нет? Здесь что, вообще нет газет?

— Почему же, есть. Просто сегодня я их еще не читал.

— Удивительно! Я-то думал, что уж как раз вы каждое утро первым делом на них набрасываетесь. Разве остальные у вас так не делают?

— Да, наверное.

— А вы нет?

— А я нет. Да и не настолько я знаю английский.

Левин укоризненно покачал головой:

— Странный вы тип!

— Вполне возможно, — ответил я. Я не стал объяснять этому любителю прямых ответов, почему я не рвусь читать сводки с фронтов, покуда меня держат на острове: мне было куда важнее поберечь свои внутренние резервы, не тратя их на бесполезные волнения. Если бы я только сказал ему, что вместо газет читаю по ночам антологию немецкой поэзии, вместе с которой я прошел всю свою via dolorosa, он, наверное, отказался бы представлять мои интересы, приняв меня за душевнобольного.

— Большое спасибо! — сказал я ему и взял предложенные газеты.

Левин продолжал рыться в портфеле.

— Вот двести долларов, которые поручил передать вам господин Хирш, — объявил он. — Первая выплата в счет моего гонорара.

Он вытащил четыре банкноты, развернул их веером, словно игральные карты, и тут же снова куда-то засунул.

Я проводил деньги взглядом:

— Хирш выплатил вам эти деньги в счет гонорара?

— Не вполне. Но вы все равно собирались отдать их мне, не так ли? — Он снова засмеялся. На этот раз он смеялся не только всеми зубами и складками на лице, но и ушами. Они у него двигались в разные стороны, как у слона. — Вы же не хотите, чтобы я работал на вас бесплатно? — кротко спросил он.

— Никоим образом. Но разве вы не сказали, что моих ста пятидесяти долларов не хватит, чтобы меня пустили в Америку?

— Со спонсором хватит! Танненбаум меняет все дело!

Левин просто сиял. Он сиял так, словно приготовился к атаке на мои собственные сто пятьдесят долларов. За них я решил стоять до последнего — пока не заполучу своего паспорта с въездной визой.

Судя по всему, от Левина это тоже не укрылось.

— Сейчас я отнесу все бумаги инспекторам, — деловито объяснил он. — Если все пойдет как надо, к вам через несколько дней приедет мой партнер Уотсон. Он уладит все остальное.

— Уотсон? — изумился я.

— Уотсон, — ответил он.

— Почему Уотсон? — насторожился я.

К моему удивлению, Левин замялся.

— Уотсон происходит из семьи коренных американцев, самых исконных, — принялся объяснять он. — Его предки прибыли в Америку на «Мэйфлауэре». Здесь это все равно что аристократия. Вполне безобидный предрассудок, которым грех не воспользоваться. Особенно в вашем случае. Понимаете?

— Понимаю, — ошеломленно ответил я. Видимо, Уотсон не был евреем. Стало быть, здесь это тоже имеет значение.

— Его участие придаст нашему делу необходимую солидность, — с достоинством заявил Левин. — А также всем нашим дальнейшим заявлениям. — Он встал и протянул мне костистую руку: — Всего наилучшего! Скоро вы будете в Нью-Йорке!

Я не ответил. Все мне не нравилось в этом человеке. Как всякий, чья жизнь зависит от случая, я был суеверен, и поэтому мне казалась дурным предзнаменованием та уверенность, с которой он рассуждал о будущем. Он проявил ее уже в первый день, спросив меня, где я собираюсь поселиться в Нью-Йорке. Среди эмигрантов было не принято об этом спрашивать: это приносило несчастье. Сколько раз случалось, что после подобных расспросов все вдруг начинало идти вкривь и вкось. А Танненбаум — что это за странная и волнующая история? Я все еще не мог в нее до конца поверить. К тому же деньги от Роберта Хирша этот адвокатишка сразу же конфисковал в свою пользу! В планы Хирша это наверняка не входило. Двести долларов! Целое состояние! Свои сто пятьдесят я по копейке собирал целых два года. Не исключено, что в следующий раз Левин потребует отдать и эти деньги! Не сомневался я только в одном: эту неимоверно зубастую гиену действительно прислал ко мне Роберт Хирш.

Из всех, кого я знал, Хирш был единственным подлинным маккавеем [5]. В один прекрасный день, вскоре после подписания перемирия во Франции, он вдруг объявился в Провансе в роли испанского вице-консула. Раздобыв себе дипломатический паспорт на имя Рауля Тенье, он действовал под его видом с поразительной наглостью. Был паспорт настоящим или поддельным — об этом не знал никто. Предполагали, что Хирш получил его через французское Сопротивление. Сам владелец паспорта держал язык за зубами, однако, как было известно каждому, на своем ярком, головокружительном пути он некоторое время работал вместе с французскими подпольщиками. Как бы то ни было, Хирш разъезжал на автомобиле с испанским номером и опознавательным знаком дипломатического корпуса, носил элегантный костюм и в те годы, когда бензин был на вес золота, был постоянно обеспечен горючим. Раздобыть все это он мог только у подпольщиков. В свою очередь он развозил для них оружие, листовки и двухстраничные памфлеты. В то время немцы нередко нарушали границы оккупационной зоны, вторгаясь в свободную часть Франции, чтобы арестовать эмигрантов. Хирш пытался спасти кого мог. Для этого ему пришлись весьма кстати и автомобиль, и паспорт, и собственная отвага. При каждой проверке документов он безжалостно использовал свое положение мнимого дипломатического представителя дружественного Германии диктатора. Он отчитывал патрулирующих солдат, запугивал их своим дипломатическим иммунитетом и тут же грозил генералом Франко и его связями с Гитлером. Не желая нарываться на неприятности, немецкие патрули обычно предпочитали отпустить его подобру-поздорову. Врожденное раболепие заставляло их пресмыкаться перед его титулом и паспортом, а военная дисциплина сочеталась у них со страхом перед ответственностью, особенно у нижних чинов. Впрочем, даже эсэсовцы теряли уверенность, когда на них набрасывался Хирш. Он делал ставку на страх, порождаемый любой диктатурой — везде, даже в собственных рядах; делая субъективным само понятие права, диктатура становится опасной и для своих собственных приверженцев, неспособных уследить за постоянно изменяющимися предписаниями начальства. Хирш пользовался бессилием трусости, которая, наряду с жестокостью, является логическим следствием деспотизма.

На несколько месяцев он стал ходячей легендой среди эмигрантов. Некоторым из них он спасал жизнь, снабжая их удостоверениями личности: у него откуда-то был запас пустых формуляров, которые он заполнял по мере необходимости. С этими паспортами эмигрантам удавалось бежать через Пиренеи, в то время как их уже разыскивало гестапо. Других прятали по окрестным монастырям, до тех пор пока не появлялась возможность переправить их в более надежное место. Двоих эмигрантов Хирш вытащил прямо из-под стражи и помог им скрыться. В своем автомобиле он почти в открытую пачками перевозил подпольную литературу. Тогда же он освободил и меня, а также двоих политических беженцев из лагеря для интернированных, заявившись туда в форме эсэсовского офицера. Все предчувствовали, что этот крестовый поход одиночки против целой машины насилия неизбежно должен завершиться насильственной смертью. Внезапно Хирш куда-то исчез. По слухам, его расстреляли гестаповцы. Как водится, нашлись даже люди, уверявшие всех, что были свидетелями его ареста. После моего освобождения из лагеря для интернированных мы с ним часто встречались и, бывало, просиживали целые ночи напролет за разговорами. Хирш был вне себя от того, что немцы охотятся на евреев как на кроликов, а те безо всякого сопротивления позволяют тысячами запихивать себя в вагоны для скота и отправлять в лагеря смерти. Он был не в силах понять, почему они ни разу не попытались восстать и оказать сопротивление, а покорно отправлялись на смерть, несмотря на то что некоторые, по крайней мере, знали о неминуемой гибели и могли поднять восстание хотя бы для того, чтобы заодно утащить в могилу и кого-нибудь из своих убийц. Мы оба знали, что эту загадку невозможно было объяснить такими очевидными мотивами, как страх, последняя, отчаянная надежда на спасение или, хуже того, трусость, — скорее уж наоборот: гораздо большее мужество требовалось для того, чтобы молча принять смерть, а не устроить напоследок кровавую бойню в подражание классическим образцам тевтонской ярости. И все же Хирш был вне себя от этой двухтысячелетней еврейской покорности, тянущейся со времен Маккавеев. Он ненавидел свой собственный народ и осознавал эту ненависть с болью и любовью. Подняться на войну с насилием его побудила не только человечность — помимо прочего, это было еще и восстание против самого себя.