Колм Тойбин - Завет Марии

Марк не помнил, как долго продлилось молчание. Он увидел, как лежавший параличный поднялся, безмолвная толпа расступилась, и мой сын велел ему не грешить больше. И старик ушел, отбросив костыли. Он направился к Храму, все повалили за ним — мой сын с друзьями тоже. Они смущали народ в шаббат. В Храме никто не обратил внимания на этого человека и на то, что он может ходить, но все заметили, что он кричит, и показывает на моего сына, и за ним идет большая толпа и что все это происходит в субботу. Никто, сказал Марк, не сомневался, из-за кого был нарушен шаббат. Его не схватили, сказал Марк, только потому, что за ним наблюдали и хотели понять, куда и с кем он пойдет дальше. Правители, и иудейские, и римские, хотели знать, куда он всех поведет и что случится, если они, не таясь, будут повсюду посылать за ним шпионов и соглядатаев.

— Могу ли я как-нибудь остановить его? — спросила я.

— Да, можешь, — сказал Марк. — Если он вернется домой, один, и не будет выходить на улицу, не будет работать и принимать гостей, а будет просто сидеть дома, исчезнет, то это может его спасти. И даже тогда за ним будут следить. Но если он сейчас не вернется, ему уже не помочь.

Тогда я решила пойти в Кану на свадьбу к дочери двоюродной сестры, хотя до этого не собиралась. Я не люблю свадьбы. Мне не нравится, что все громко смеются и кричат, что еда тратится попусту, вино течет рекой и кажется, что жениха с невестой приносят в жертву, в жертву деньгам, положению или наследству. Кажется, что праздник не имеет к ним никакого отношения, их поздравляют с чем-то, что никого не касается, их выставляют на всеобщее обозрение под пьяные крики собравшихся. Когда ты молода, тебе легче от множества улыбающихся людей, и от всей этой суматохи у тебя начинает кружиться голова, и вот ты уже готова полюбить любого недоумка, стоит тому оказаться рядом.

Я пошла в Кану не для того, чтобы побывать на шумном празднике соединения двух человек, одного из которых я едва знала, а второго — не видела никогда, но чтобы попытаться вернуть домой своего сына. За несколько оставшихся дней я старалась собраться с силами, чтобы взгляд мой стал твердым, а голос — глухим и настойчивым. Я искала слова убеждения и даже угрозы на случай, если убеждений будет недостаточно. Должно быть что-то, думала я, что я могу сказать, чтобы он меня услышал. Одна фраза. Одно обещание. Одна угроза. Одно предупреждение. И я была уверена, что нашла их. Я обманывала себя, думая, что он вернется со мной, что он уже вдоволь набродился по свету, что он уже сломался или что я могу сломать его какими-нибудь словами.

Я пришла в Кану за несколько дней до свадьбы и поняла, или почти поняла, что пришла напрасно. Все говорили только о нем, и меня — его мать — сразу заметили. Многие ко мне обращались.

Рядом с домом моей двоюродной сестры Мириам стоял дом Лазаря, которого я знала еще ребенком. Среди наших детей он с самого рождения был самым прекрасным. Казалось, улыбка никогда не покидала его лица. Мы приходили к его матери, Рамире, она давала нам знак молчать и потихоньку подводила к колыбели, но, когда мы заглядывали в нее, мальчик уже встречал нас улыбкой. Временами это смущало Рамиру, потому что, когда мы приходили, всем было ясно, что мы пришли не столько к родителям и сестрам мальчика, сколько к нему — посмотреть, как он учится ходить и говорить. Дети, едва заметив Лазаря, наперебой приглашали его играть, с его появлением всегда воцарялись мир и гармония. Я знаю, что он выделялся среди нас: в его душе не было черноты или страха, охватывавших всех по ночам или под вечер шаббата и уже не отпускавших. Я не видела его много лет, его семья переехала в Вифанию и прожила там какое-то время, прежде чем вернуться в Кану, но мы не теряли связи, и я получала вести о нем: как юноша рос — прекрасным и стройным, серьезным и добрым и как семья беспокоилась за него, ведь все знали, что не смогут удержать его среди масличных рощ и фруктовых садов, что настанет день, и великий город позовет его, что его обаянию и красоте, теперь уже мужской, будет нужен другой мир, чтобы проявить себя.

Но никому и в голову не приходило, что ему было предначертано отправиться в царство смерти, что все его изящество и красота, его ореол избранности — подарок богов его родителям и сестрам — все это было лишь зловещей шуткой, как манящий запах и изобилие еды, которую проносят мимо. Я знала, что, заболев, он несколько дней простонал от боли, а потом ему стало лучше, но после боль снова вернулась, и вернулась уже в голову, и не отступала целыми ночами, и что он кричал, кричал, что обещает быть хорошим. Но сделать было ничего нельзя, яда в его голове становилось все больше, он начал слабеть и не выносил света, даже малейшего проблеска. Если открывалась дверь, когда кто-то входил, и луч света проникал в комнату, он кричал от боли. Не знаю, сколько это продолжалось, знаю только, что семья о нем очень заботилась, и знаю, что это было все равно как если бы редчайший урожай хлеба темной ночью смело ветром или чудесные плоды на деревьях погубил мор, и все считали плохой приметой даже упоминать его имя или справляться о нем.

Поэтому я не спрашивала о его здоровье, но часто думала о нем, особенно собираясь в Кану. Я думала, не навестить ли его или его сестер. Отправляясь в путь, я не знала, что он уже умер.

Улицы Каны были необычно пусты. Потом мне рассказали, что несколько дней назад все птицы разом исчезли, как будто ночь или предчувствие беды заставили их укрыться в гнездах. Все кругом смолкло: ветер утих, листья деревьев поникли, звери не издавали ни звука. Кошки забились по углам, и тени — даже тени — были неподвижны.

Лазарь умер неделю назад, а через четыре дня после его похорон в Кану пришел мой сын со своими последователями, и полились высокопарные речи. И когда мой сын велел разрыть могилу и вынуть Лазаря, никто не хотел этого делать. За несколько дней до смерти Лазарь стал спокоен и прекрасен. Никто больше не хотел его трогать, нарушать его вечный покой, но пришедшая орава так заразила всех своим безумием, что сестрам пришлось подчиниться. По городу разнеслись рассказы о прозревшем слепце и о том, как множеству собравшегося народа нечего было есть, и вдруг, как по волшебству, в изобилии появилась пища. Других разговоров, кроме как о могуществе и чудесах, не было слышно. Казалось, эта толпа рыщет повсюду, как стая зверей, выискивая нуждающихся и больных.

И все же никто из них не мог и представить, что можно оживить мертвого. Такое никому не приходило в голову. Все думали, или так мне сказали, что не нужно даже пытаться — ведь это будет насмешкой над самим небесным промыслом. Они считали, как и я считала и считаю до сих пор, что никто не должен вмешиваться в таинство смерти. Смерть требует времени и тишины. Мертвым нужен покой, чтобы насладиться своим новым даром, освобождением от страданий.

Марк рассказал мне, что Мария и Марфа — две сестры умершего — обратились к моему сыну, когда узнали об исцеленном хромом и о прозревшем слепом. Думаю, они были готовы на все в те последние дни. Они бессильно наблюдали, как брат устремился к смерти, будто река, несущая свои воды через равнину от истока к морю. Они были готовы на все, чтобы повернуть вспять этот поток, заставить его прервать свой бег и высохнуть под лучами солнца. Они готовы были на все, чтобы брат остался в живых. Они передали весточку моему сыну и попросили прийти, но он не пришел. Позже, когда я встретилась с ним, то сама увидела, что иногда, если время было неподходящим, его не тревожили такие мелочи, как человеческий голос или мольбы близких. Поэтому он не обратил внимания на просьбы Марфы и Марии. Они не могли покинуть брата, хотели быть с ним, когда он испустит последний вздох, когда полностью растворится в морских волнах, сольется с ними. А после, в те дни, когда речная вода постепенно становилась все солоней, когда они только похоронили его и засыпали землей, многие, любившие Лазаря и знавшие его сестер, приходили к ним в дом со словами утешения. Все говорили о Лазаре и оплакивали его.

И когда сестры узнали, что он и его последователи пришли в город, а с ними — разношерстная толпа вечно недовольного сброда и полубезумных гадалок, Марфа вышла к ним, чтобы рассказать моему сыну о смерти Лазаря. Она встала перед ним, заставила всех замолчать и выкрикнула: «Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой!» Она хотела высказать ему еще очень многое, но осеклась, увидев, как он огорчен, увидев, что он понимает, кажется, понимает: страдания и смерть Лазаря — это невыносимое горе, неподъемный груз.

Помолчав немного, Марфа снова заговорила посреди замолкшей толпы. Она говорила очень тихо, но ее слова слышали все. В ее голосе было столько отчаяния, что мольбы звучали как вызов.

— Я знаю, — сказала она, — что даже сейчас, когда он четыре дня во гробе, ты можешь воскресить его.

— Он воскреснет, — ответил мой сын, — как воскреснут все люди, когда придет время, когда само море станет спокойным, как зеркало.