Юрген Торвальд - Сто лет криминалистики

Идея Фулдса получила свое подтверждение, когда произошла вторая кража. На этот раз его опять позвали на помощь. На бокале он обнаружил отпечаток целой руки. Теперь Фулдс узнал, что отпечаток можно оставить также и неокрашенной рукой, так как потовые железы на кончиках пальцев имеют жировые выделения, которые делают отпечаток таким же четким, как сажа или краска. Но все же сначала не это было главным. Решающую роль сыграла невероятная случайность. Во время своих ранних исследований Фулдс собирал отпечатки пальцев также у слуг в разных домах. Теперь он сравнил отпечатки пальцев на бокале с имеющимися в его коллекции. И то, что он обнаружил, показалось ему просто невероятным. Отпечаток на бокале полностью совпадал с отпечатками пальцев одного слуги. Привлеченный к ответу слуга признался в совершенной краже.

Теперь Фулдс не сомневался, что открыл метод разоблачения преступников, который усовершенствует работу полиции во всем мире. Он обнаружил возможность использования отпечатков, о которой Хершель даже не помышлял. Фулдс не был полицейским. Но после того как случай столкнул его с полицией и преступлением, все мысли его были заняты теми же проблемами, которые не давали покоя тяжелобольному Хершелю. Все свои наблюдения и выводы он изложил в письме, направленном в английский журнал «Природа».

Журнал опубликовал письмо Фулдса в октябре 1880 года.

Спустя несколько дней Вильям Хершель (уже вернувшийся в Англию и постепенно выздоравливающий) читал его доклад.

Так скрестились пути двух людей, которым было суждено независимо друг от друга прийти к идее использования отпечатков пальцев для идентификации. Как только Хершель прочитал доклад Фулдса, он также послал письмо в «Природу», в котором сообщал, что еще за 20 лет до Фулдса собирал отпечатки пальцев и использовал их в различных случаях для идентификации. И лишь позиция его начальства и болезнь помешали ему сообщить об этом. Хершель не касался оригинальной идеи Фулдса о роли отпечатков пальцев, оставляемых на местах преступления.

Можно понять чувства Хершеля, когда он прочитал, что кто-то другой якобы за один год сделал открытие, над которым он трудился два десятилетия. Понятно также, что, настаивая на своем приоритете, он не обратил внимания на безусловно оригинальную мысль Фулдса. Во всяком случае, Хершель сначала ограничился ссылкой на свою собственную работу.

Для воинствующей натуры Фулдса письмо Хершеля стало вызовом, вызовом человека, который хотел умалить его приоритет. Разве это его вина, что Хершель не обратился к общественности и махнул на все рукой? Только он, Фулдс, обратил внимание всего мира на отпечатки пальцев. Он один. Фулдс решил вернуться в Англию. Но прежде чем отправиться в путь, он написал бесчисленное множество писем, чтобы познакомить со своими идеями знаменитых людей того времени и гарантировать себе приоритет.

Фулдс написал также и во Францию префекту парижской полиции Луи Андрие. Фулдс не мог знать, что Андрие меньше всего можно вдохновить такими революционными идеями. Он не мог предвидеть также, что Андрие стоял на пороге отставки, что новый политик, Жан Камекасс, уже был готов вступить на пост префекта парижской полиции и что при этом откроются двери для другой идеи идентификации, для другого человека, о существовании которого он и не подозревал, — для Альфонса Бертильона.

Если позднее когда-нибудь утверждали, что Жан Камекасс был дальновидным человеком, сразу уловившим идею Альфонса Бертильона, то это одна из легенд, которыми вымощен путь истории.

Камекасс был таким же политиком, как и Андрие. Как префект полиции, он получил некоторую известность тем, что основал первые полицейские школы. Идеи же Бертильона он понимал не лучше, чем его предшественник. До 1881 года, до своего вступления на пост префекта, он никогда не слышал о титулярном писаре Первого бюро.

Доктор Луи Адольф Бертильон был тяжело болен артритом и не мог использовать в интересах сына смену префектов, о которой так мечтал. Но он писал письма, телеграммы и не раз посылал своих друзей в префектуру. Как врач, он понимал, что не может рассчитывать на выздоровление, что у него осталось очень мало времени для помощи сыну в карьере. И лишь в ноябре 1882 года одному из его друзей, парижскому адвокату Эдгару Деманжу, удалось убедить Камекасса, чтобы он испытал Бертильона, если не хочет упустить случай прослыть новатором в деле подавления преступности.

Спустя несколько недель Камекасс вызвал к себе Бертильона. Тот был уже подготовлен отцом. И все же неловкость Бертильона омрачила первую встречу с префектом. Может быть, и на этот раз ничего бы не вышло, но Камекасс дал слово Деманжу, что поможет сыну Луи Адольфа Бертильона.

Поэтому Камекасс заявил: «Хорошо, вы получите возможность проверить свои идеи. Со следующей недели мы для пробы введем ваш метод идентификации. Для этого вы получите двух помощников. Я даю вам срок три месяца. Если за это время вы с помощью своего метода распознаете преступника, имевшего судимость, то…» Если говорить о предоставленном с таким условием шансе, то его трудно назвать шансом: едва ли за три месяца могло случиться, чтобы один преступник был задержан, осужден, отбыл наказание, выпущен и снова арестован. Бертильон, конечно, отлично понимал, что только чрезвычайно счастливая случайность могла ему помочь выполнить условие Камекасса. Но он безропотно согласился с этим. Наверное, он правильно сделал, потому что Гюстав Масе пришел в ярость, услышав, что должен дать Бертильону двух писарей. Система Бертильона может быть действенной, заявил он, если измерения будут производиться самым надежным образом.

Но нельзя же забывать о рутине, о невнимательности, с которой работает большинство служащих. В этом сказывалось глубокое недоверие практика к теоретику и ко всему, что называлось наукой. Но в его протесте была доля истины, которая позднее дала себя знать. На этот раз Масе не удалось настоять на своем. По всей видимости, и Камекасс все же не ожидал успеха от опытов Бертильона.

В зале, в котором Бертильон до сих пор работал, стали официально проводить измерения и регистрацию. Но в каких условиях! Его коллеги наблюдали за ним по-прежнему с усмешкой. Обоим писарям нельзя было доверять, потому что они никак не могли постичь смысла всего происходящего. Они пытались уклониться от мрачной и упорной педантичности, с которой Бертильон контролировал их. Конечно, они знали об отрицательном отношении Масе ко всему происходящему и шушукались за спиной Бертильона с другими служащими, но слушались его, потому что боялись той ярости, с которой он набрасывался на них, как только замечал их невнимательность.

Бертильон работал с каким-то остервенением. Он измерял, проверял, записывал. Каждый вечер он спешил в маленькую квартирку, где с зимы 1881 года он стал частым гостем. Квартирка принадлежала молодой австрийке Амелии Нотар, незаметной близорукой женщине, которая еле-еле зарабатывала себе на жизнь, работая учительницей. Из-за своей близорукости она однажды попросила Бертильона помочь ей перейти дорогу, и стеснительный, необщительный Бертильон быстро нашел контакт с такой же стеснительной и необщительной женщиной, которая с тех пор стала его преданным помощником.

Он не настолько доверял писарям, чтобы допустить их к составлению регистрационных карточек. Это делала Амелия Нотар. Она писала своим ровным почерком с утра до ночи. В начале января 1883 года картотека Бертильона насчитывала уже 500, в середине января — 1000, в начале февраля — около 1600 карточек. Система регистрации функционировала. Но что это давало?

Процесс обмеривания был очень сложным, требовалось измерять различные части тела с точностью до миллиметра, но он оказался самым надежным из всех известных ранее способов идентификации

С наступлением февраля пришел последний месяц испытательного срока. К 15 февраля картотека насчитывала 1800 карточек. Но до сих пор еще не приводили ни одного заключенного, которого бы Бертильон уже обмерял и мог узнать по своей картотеке. Февраль был мрачным, небо темным, и не менее мрачным было настроение Бертильона. Он стал еще более раздражительным и во время работы шептал что-то про себя. 20 февраля незадолго до конца рабочего дня Бертильон сам обмерял заключенного, который назвался Дюпоном. Заключенный был последним и шестым Дюпоном за этот день. С давних пор имя Дюпон служило любимым псевдонимом для не слишком богатых фантазией уголовников. Бертильон измерял: длина головы 157 мм, ширина головы 156 мм, средний палец 114 мм, мизинец 89 мм… В предыдущие дни он не раз ловил себя на том, что черты лица заключенного казались ему знакомыми. Дрожащими руками он листал карточки в надежде найти наконец то, что ему было крайне необходимо. Каждый раз его подводила ненадежность глаз, против которой его системе и надлежало бороться. Когда закончился обмер, ему вновь показалось, что он имеет дело со знакомым лицом, но Бертильон отогнал эти мысли прочь.