Александр Ферсман - Путешествие за камнем

В красивых витринах магазинов лежали на стеклянных полочках кристаллы, друзы, щетки и рядом с ними виднелись мелкие цифры – цена…

О сколько детских волнений переживал я из-за этих цифр! Как много нужно было накопить сбережений, чтобы купить себе шарики родохрозита на штуфе бурого железняка или дымчатый кварц с вершины Сен-Готарда!

На гулянье вдоль речонки Тепла камни можно было купить дешевле. Здесь продавались красиво разложенные на черном бархате карлсбадские двойники полевого шпата, кусочки каолина, из которого делали знаменитый чешский фарфор, оливиновые бомбы и пироксены из базальтов Родисдорфа.

Я изучал каждый камень, выставленный в магазине. Я еще и сейчас вспоминаю о тех нескольких штуфиках кальцита из Камберленда, которые я купил и – о ужас! – уронил по дороге и разбил. Заливаясь горькими слезами, я мог только разглядеть спайность[14] кальцита – и как же я проклинал эту спайность, когда мать сказала мне, что если бы ее не было, то камень, пожалуй, не сломался бы.

Когда я несколько подрос, я стал сам собирать минералы около Карлсбада, сам выбивал двойники полевого шпата из гранита, собирал вулканические бомбы из потухшего четвертичного вулкана Каммербюль, около Эгера, и шестигранные столбики биотита в базальтовых туфах Гиссюбля. Но больше всего меня поражали карлсбадские натеки. На высоту в 9 метров била горячая струя источника Шпруделя.[15] Целыми потоками выливалась она из чаши, отлагая на дне ее бурые натеки арагонита, которые обволакивали зернышки кварца и превращали их в шарики, горошины, крупинки.

«Как же это так? Значит, камни тоже растут?» – спрашивал я с недоумением родных. Должен сказать, что я так и не получил удовлетворительного ответа и мне оставалось совершенно непонятным различие между ростом камня и ростом растения.

Иногда мой дядя-химик и его товарищ, известный впоследствии профессор А. И. Горбов, пытались объяснить мне основы химических процессов и рост карлсбадского камня. Я, как сейчас, помню их мудрые споры на химические темы, в то время как я аккуратно выписывал названия минералов и под их диктовку записывал, из чего камень состоит.

Их беседы на химические темы оставались для меня совершенно непонятными, но я в них видел что-то такое важное и мудрое, что моим самым большим удовольствием было слушать их споры о сложных органических реакциях и химических превращениях эфиров и спиртов.

Совершенно иные беседы вел со мною отец. Мне еще не было десяти лет, когда он заставлял меня читать вслух Гёте, его любимого поэта, и старался объяснить мне ряд очень трудных стихов, мне совершенно непонятных и, откровенно говоря, совершенно неинтересных. Единственное, что примиряло меня с Гёте, это то, что он тоже любил камни и был минералогом. Отец рассказывал о том, что свои минералогические и геологические исследования Гёте начал в Карлсбаде, что он приезжал туда много раз лечиться в первые годы XIX столетия, что он первый изучил граниты здешних мест и объяснил их происхождение из расплавленных масс; что, несмотря на то что лечение требовало массу времени – 10 стаканов воды утром и 6 вечером и трехчасовое сидение в ваннах Шпруделя, – он все же успевал, с молотком в руке, с котомкой для ботанических сборов за плечами, посещать месторождения, ломки камня и рудники. Здесь впервые родилась его теория происхождения цветов, позднее опровергнутая успехами волновой теории света и лишь ныне снова восстановившая свое значение в истории науки.

В эти же годы в Карлсбаде произошло крупное научное событие, которое я, конечно, не мог оценить тогда и лишь много позднее понял его значение.

В 1895 году на съезде врачей в Карлсбаде знаменитый геолог Эдуард Зюсс, под впечатлением мощи богемских терм и Шпруделя, впервые выдвинул теорию о ювенильных водах – о тех водах, которые впервые из глубин изливались на поверхность к свету, к солнцу, – водах охлаждающихся расплавленных подземных очагов. Э. Зюсс с присущим ему своеобразием и глубиной мысли положил начало новым идеям в области изучения минеральных вод; и хотя многие из его идей сейчас уже вылились в новые формы, тем не менее мысль о связи горячих терм с расплавленными глубинами, с рудными жилами и тектоническими разломами сыграла огромную роль в истории науки.

Но эти высоты науки были недоступны двенадцатилетнему мальчику, на всю свою жизнь полюбившему камень.

…Обратно из Карлсбада мы всегда возвращались домой в Одессу через Вену. Это была старая, яркая, нарядная Вена – первый большой заграничный город, который я увидел и который произвел на меня неизгладимое впечатление.

На Ринге – широкой площади против дворца – красовались два грандиозных здания. Десятки миллионов рублей были затрачены на создание этих двух исключительных дворцов-музеев. И для меня не было ничего лучшего на свете, как один из них, и даже не весь этот музей, а его первые громадные залы. Пройдя обширный вестибюль и поднявшись на лестницу, мы попадали в залы со знаменитым собранием камня. В те годы это был первый музей в мире; сейчас он уступил первое место Британскому музею. В красивых залах камень царил. Не на полочках витрин в скучном порядке, а под огромными стеклянными колпаками лежали целые леса белоснежных «железных цветов» из Штирии, грандиозные, в несколько метров, щетки прозрачных, как стекло, кубов соли Велички (около Кракова), опалы Венгрии. Наверху на стенах – картины рудников и месторождений. Отдельный зал был отведен для огромных метеоритов – камней, падающих с неба; дальше – залы руд и полезных ископаемых.

Что могло быть прекраснее этого музея! Для меня в Вене ничего больше не существовало. Со скучающим видом ходил я за отцом по залам живописи, только несколько оживлялся, когда он объяснял мне архитектуру тянущихся к небу готических храмов, и испытывал подавляющее чувство скорби перед мраморной гробницей Августинской капеллы… Нет, только музей, только музей!..

Аккуратно завернув свои минералы в бумагу и вату и еще весь горя воспоминаниями о бриллиантовом букете Марии-Терезии или о прекрасных сталактитах пещер, я возвращался домой в Одессу, чтобы снова мечтать о камне, о музее, чтобы собирать голыши на Ланжероне, ножичком прослеживать жилки горного хрусталя в порфиритах Симферополя.

И в детских и юношеских мечтах мне рисовались картины будущего: большие экспедиции за камнем – мы находим целые гроты горного хрусталя, таинственные сталактитовые пещеры ведут нас к подземным рекам, щетки аметистов выстилают громадные жилы. Мы едем в далекие неведомые страны, на верблюдах, в повозках, запряженных буйволами. На подводных лодках капитана Немо опускаемся в глубины океана за жемчугом… Сверкают коллекции привезенных нами камней. Ученые поздравляют нас с открытиями новых минералов, новых кристаллов и пород… Около моей кровати стоит шкафик с моей маленькой коллекцией, и я засыпаю в этих мечтах, навеянных Жюлем Верном, Купером, Эберсом,[16] воспоминаниями о Вене, Карлсбаде, навеянных царством камня.

Прошли годы гимназического учения. Увлечение минералами росло. После первого юношеского знакомства с минералогией, после «Истории земли» Неймайра – книги, с которой я не расставался, после увлечения собственной коллекцией, постепенно выросшей в прекрасное минералогическое собрание, расположенное по всем правилам науки, я готовился поступить в университет или в горный институт и уже твердо наметил свой жизненный путь. Мимолетные увлечения стихами Горация или Софокла не мешали моим сборам минералов в Крыму, на Кавказе. Целыми часами я работал молотком, зубилом, киркой над отдельными жилками с кальцитом и палыгорскитом в Курцах, просматривал нарядные цеолиты в мелафирах Саблов и горные хрустали в меловых породах северных склонов Таврических гор. Эти часы наблюдений оставили неизгладимое впечатление. Они научили меня понимать детали, научили очень трудной и сложной обязанности естественника – наблюдать.

Мне было двенадцать лет, когда я начал записывать свои наблюдения, и, несмотря на бесхитростность и необоснованность этих записей, они сослужили мне большую службу, когда в 1903 году я писал одну из первых своих научных работ – «Минералогия окрестностей Симферополя».

Поступление в Новороссийский университет, однако, чуть было не привело к крушению моей мечты.

Не удовлетворенный лекциями по минералогии профессора Р. А. Пренделя, разочаровавшись в этой скучной описательной науке, я начал увлекаться лекциями по истории искусств, по политической экономии, которую так блестяще читал профессор Орнатский, геофизикой и особенно молекулярной физикой в прекрасном изложении приват-доцента Б. П. Вейнберга. Только позднее я понял, какое огромное впечатление, сохраняющееся на всю жизнь, производит хорошо построенный и хорошо проведенный курс университетских лекций. Нет никакого сомнения, что своим интересом к строению вещества, к проблемам молекулярной химии я обязан прежде всего Борису Петровичу Вейнбергу и профессору Петру Григорьевичу Меликошвили.