Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мамардашвили Мераб Константинович

Таким образом, мы уже не сопоставляем миф и философию как представления, правильные или неправильные, и мы утверждаем, что миф, религия рождаются не из непонимания человеком мира (мы показали, что проблема мифа не есть проблема представления или понимания мира), миф и религия рождаются не из-за того, что человек был запуган непонятными силами природы. Да нет, перед ним не стояла проблема понимания, а стояла та, другая проблема, о которой я говорил. И это означает, что мир мифа понятен и осмыслен для человека, и лишь появление науки и философии впервые вносит в мир непонятное. Сама задача исследования мира как непонятного, задача, которую мы должны разрешить, впервые появляется с философией.

ЛЕКЦИЯ 2

Имея перед собой те проблемы, которые реально возникают из положения человека в мире и из отношения мира и человека, философия начинает выявлять их (само выявление проблемы уже является шагом вперед человеческой мысли) и размышлять об этих проблемах и делает это, вводя размышление о предельных основаниях человеческого отношения к миру. В мире есть вещи, для мышления и рассуждения о которых вырабатываются такого рода понятия, которыми эти вещи доводятся до предельной, предельно мыслимо возможной формы, и, взятые в предельном виде, они позволяют теоретически, сообразно определенной логике понятий, двигаться и рассуждать. И наоборот, поскольку именно эти предельные понятия оседают в текстах, понимание текста предполагает знание читателем того, что стоит за ними и что в них упаковано, поскольку сами эти понятия, будучи предельными, не являются буквальными, предметными словами, или понятиями, а носят некоторый символический характер.

Возьмите, например, такое понятие, как «смерть», вернее, символ смерти, потому что понятия смерти быть не может. Если мы видим это в тексте — а сквозь античные тексты все время просвечивает облик смерти[5]*, — то мы не должны думать, что речь идет об эмпирическом явлении, что тем самым философское рассуждение есть якобы рассуждение об эмпирически известном нам психологическом и физическом явлении, или акте, или событии, смерти. Этот символ взят именно потому, что он в предельно мыслимо возможном виде представляет некоторые другие предметы, и вещи, и события и поэтому представляется удобным способом рассуждения о них. Скажем, в символе смерти зашифровано и упаковано в предельном виде свойство времени. Наше движение во времени (всякое движение осуществляется во времени) дискретно, мы никогда впереди себя не можем иметь нечто, что с необходимостью вытекает из предыдущего, — нельзя иметь мысль хотением мысли, нельзя волноваться желанием волноваться, нельзя вдохновляться желанием вдохновляться. Оказывается, тот факт, что мы вдохновляемся, не вытекает из того, что было перед этим, и на эту фундаментальную дискретность (это очень важный, чисто стилистически, пункт для понимания философского рассуждения) и на свойство этой дискретности указывает смерть, потому что смерть как раз выражает это в предельном виде, поскольку, зная, что мы умрем, мы не знаем, когда это случится.

Более того, смерть завершает нашу жизнь, и только в смерти она завершена и выявлен ее полный смысл. Вспомните тех братьев, которые на колеснице оказались первыми, и мать выпрашивала у бога самую лучшую награду для них, и бог наградил их смертью, поскольку их жизнь полностью завершена славой, а дальше неизвестно, что будет[6]*. Эта завершенность и, с другой стороны, дискретность, то есть отсутствие связи предшествующего с последующим, — все это лучше всего проглядывает через облик смерти. Такие понятия и являются предельными понятиями.

Обозначим здесь две самые интересные вещи. Во-первых, такой, я бы сказал, сумасшедший сдвиг мышления, поворот глаз: мир, казалось бы, тот же самый, что перед мифом, перед традиционным архаическим человеком (вы можете увидеть это по материалу первых греческих философов, включая Платона: сам язык у них полон знакомых архаическому человеку мифических, архаических образов, ассоциаций, представлений), — предметы, казалось бы, те же самые, но на них иначе смотрят. Собственно, поэтому у Платона и появляется замечательный образ, которым он хочет пояснить, что такое мышление. Он говорит, что в общем-то все, что мы видим, не мышление. Мышление — это когда повернуты глаза души[7]*, то есть наши глаза, реальные глаза смотрят на то же самое, они те же самые, что у всех, но можно увидеть нечто, не обходя вокруг предмета и не глядя на него реальными глазами, а повернув глаза души. Этим образом «поворота глаз души» греки хотят обозначить то новое, что возникло и чему они со страстью предавались, то, что можно назвать отвлеченным мышлением (что и есть философия и из чего возникло так называемое научное мышление).

И второе обстоятельство — это проблема отличения философии от мифа, знаменитая проблема — от мифа к логосу[8]*. Разные авторы по-разному проводят границу между мифом и логосом. Этот факт различного и всякий раз убедительного проведения границы говорит о том, что сама проблема ускользает и не поддается однозначному решению. Тем не менее каждому человеку дана способность интуитивно узнавать тексты, но, когда мы пожелаем эксплицировать нашу интуицию — не получается. И вот через то, чего определить мы не можем, но что интуитивно понимаем, или воспринимаем, как философию, или философское явление, проходит довольно четкая нить. Связана она, конечно, с тем, что я назвал реальной философией (в отличие от теоретической философии или философии как учения о системах), философией, которая закодирована в некоторых условиях сознательной человеческой жизни (в той мере, в какой она реализуется как сознательная человеческая жизнь).

Для дальнейшего рассуждения я буду вводить философские понятия. Держите в голове четкое различие между, с одной стороны, тем, что упорядоченно, что воспроизводится под знаком формы в некотором устойчивом, гармоническом и цельном виде, а с другой — чем-то хаотичным, неопределенным, бесконечным, что подвержено распаду во времени, и приложите ко всему идею: то, что цельно и упорядоченно, не есть человек, не есть та человеческая жизнь, какую мы знаем (а мы знаем только обыденную, повседневную, эмпирическую жизнь). Я говорил, что в основе всех великих философий и религий лежит одна-единственная мысль: реально есть другая жизнь, более реальная, чем наша, есть нечто другое, что тоже живет, но живет иначе, чем мы, живет более осмысленно; это более высокая жизнь, и к ней можно прилагать слова: «священная», «святая», «жизнь в ином времени, в ином пространстве» и так далее.

Идея иной жизни означает, кроме всего прочего, одну забавную вещь. Откуда мы узнаём, что есть другая жизнь, спрашивают греки, такая жизнь, в которой нет распада, в которой есть память. А память — это условие того, чтобы моменты времени соединились, и в то же время память не является эмпирическим свойством человека. Когда я говорю: «естественно — забывать, помнить — искусственно», я ведь имею в виду свойства некоего другого целого, в котором есть память. В человеке — биологическом существе — памяти нет, а в сознании человека, который прошел через удары кнута ритуала и мистерии, появляются мысли, несущие в себе память, преемственность, связи. И возникает проблема другой жизни; мысль об этом появляется, потому что этого может не быть. Выражусь иначе, взяв частный случай этого хода мысли: проблема истины возникает только потому, что существует возможность заблуждения. Там, где нет возможности заблуждения, нет и проблемы истины. В более широком смысле можно сказать так: возникает проблема особенного упорядоченного состояния, потому что человек своенравен и своеволен и по своему поведению и своеволию может <...>, заблуждаться, творить зло. В таком контексте появляется идея закона.

Пока мы не поймем, что можем заблуждаться, своевольничать и своим своеволием ввергать мир в хаос, мы вообще не можем думать о законах как о предмете философского и научного, отвлеченного рассуждения. Пока действует архаический и космический закон и пока отклонения от него воспринимаются как космические катастрофы (что наглядно видно в мифах), а не как продукт человеческого своеволия, не как интеграл — как говорили индусы — действий, которые сцепились в некоторые свои невидимые последствия, накопились как карма (карма — это идея космического мирового наказания, действующего на протяжении всех воспроизводящихся человеческих поколений, карма, наказующая нас через воплощение), мы продолжаем испытывать все те же самые эмпирические, раздерганные и бессмысленные состояния в той мере, в какой мы не вырвались из колеса рождения, пока мы не собрались в целое. Иными словами, по закону кармы, если бы Эдип не проделал того, что проделано в трагедии «Эдип»[9]*, то он продолжал бы воплощаться и продолжались бы акты убийства отца, акты сексуальной жизни с собственной матерью и так далее.