Юрий Холопов - Введение в музыкальную форму

IX. Содержание музыкального произведения в восприятии слушателем»56.

Основная форманта57 содержания, обычно подчеркиваемая при его объяснении, – эмоциональная, понимаемая и как выражение чувств композитора (как если бы произведение было письмом, проникнутым душевным волнением), и как пробуждение чувств слушателя. Притом в теории искусства эмоциональная форманта рассматривается с субстанционными для эстетики Нового времени понятиями прекрасного, красоты, идеала: предметом эстетики «является обширное царство прекрасного, точнее говоря, область искусства или, еще точнее, художественного творчества»58. То же распространялось, естественно, и на форму музыки: «forma – значит красота»59.

«Каллистический» компонент музыкальной формы (греч. kállos – красота) создает специфические затруднения при исследовании и формулировании, так как с одной стороны касается самого ценного в искусстве (само прекрасное, зачаровывающе привлекательное, sancta sanctorum), с другой – именно перед ним становится бессильным слово, то самое, которым мы «дискурсивно» выражаем нашу мысль; а поясняемое лишь музыкантскими междометиями самое сокровенное и восхитительное в музыке выглядит совершенно неубедительно в словесном изложении.

На эти трудные методические проблемы наложился в последние десятилетия ряд догм и вульгарных установок, связанных с насаждавшимися «пролетарской культурой», «пролетарской музыкой», далее с командными методами так называемого «социалистического реализма». Умаление каллистической стороны художественной формы, усугубившееся после 1948 года вследствие неустранимой родственности «формы» «формализму», приводили к опошлению и примитивизации понятия «музыкальной формы», трактуемой как «средство» (что-то вроде музыкальных денег: применил такие-то средства – получил такой-то результат). Надо прибавить к этому сведение музыкальной эстетики к извращенным трем понятиям: «идейности» (в конечном счете, речь шла о прославлении вождей на просторах «родины чудесной»), «народности» (всё в музыке обязательно должно быть сведено к свойствам старинной народной песни) и «реализму» (чтобы куски обыденной жизни ясно просматривались даже в бестекстовой инструментальной музыке – взятой под подозрение «как класс» музыкального искусства).

Инструментальная музыка вне программы была истолкована как бессодержательная. Поэтому перед теорией «формы–содержания» возникала задача объяснить, что выражает то или иное «средство» (то есть каково его содержание) или, обобщенно, каков круг выразительных возможностей средства. Тенденция ограничиваться кругом «дозволенных» композиторов оказалась удобным предлогом для оправдания неумения, даже невежества, прикрываемых защитной ссылкой на необходимость изучения «реалистического музыкального искусства»60.

В круг этих порочных идей, принесших столько вреда отечественному искусству, попала и проблема формы и содержания. Об этой концепции, разрабатывавшейся еще в 20-е годы так называемыми «пролетарскими музыкантами», следует упомянуть потому, что она составляет методологическую базу для примитивизации и вульгаризации понятия музыкальной формы в наше время.

Строение музыкальных произведений и метод их анализа идеологически обосновывались с позиций социалистического реализма, характеризуемого как метод «правдивого отображения конкретно-исторической действительности в ее революционном развитии и направленный на воспитание трудящихся в духе социализма и коммунизма». Сама наука о музыкальной форме обвинялась в ограничении изучением одних лишь «схем». Наука, педагогика, вооруженная установками диалектического материализма, «расширяла» задачи и рассматривала музыкальные средства как способ воплощения идейно-эмоционального содержания музыки. Композиторы реалистического направления, отличаясь идейностью и народностью, стремятся передать глубокое идейное содержание в понятной народу форме, опираются на народную песню. Такие выразительные средства (принадлежащие музыкальной форме) противостоят космополитическому антинародному «искусству», насаждаемому реакционными кругами капиталистических стран. По идее А. Жданова, для реалистического направления существенны произведения, связанные с текстом либо сценическим действием (где, стало быть, у формы есть содержание), а также программные (где средства рисуют непосредственно взятые из жизни явления, либо сюжеты других искусств, указанные в специальных пояснениях)61.

Содержание музыки при такой методологической установке практически сводится к так называемому «отражению жизни», то есть внешних по отношению к музыке, внемузыкальных явлений. (Другое дело, что при сколько-нибудь добросовестном отношении к музыке подобная установка попросту не выполнялась, оставаясь методологией «для начальства».) Что за «эмоции» тогда остаются музыке в качестве надлежащего объекта «отражения»? Естественно, натуральные, непосредственно жизненные: эмоциональные состояния человека в жизни, стоны, плач, смех, радостные восклицания, передаваемые через интонацию голоса и т. д.62

При этом музыка оказывается лишенной собственного, незаимствованного содержания. Сказываются последствия шельмования эстетики, начиная с 20-х годов («этика, эстетика и прочая чепуха», по словам поэта, который сам и поплатился за присоединение к антиэстетической платформе). Тем самым обедняется и профанируется сама область «чувств», «эмоций», «состояний». Сведенная к так называемым «жизненным», а в действительности приземленно-жизненным (часто – просто обывательским) переживаниям, сфера «чувств» перестала быть чем-то возвышенным, возвышающимся над бытовой ординарностью. Отсюда небезызвестная, отнюдь не анекдотическая, постановка вопроса: зачем мне слушать эту музыку? Расскажите мне ее содержание, и всё! Ведь в ней воплощены «понятные народу» (и мне) чувства и переживания. – Это логично: композиторы (зачем-то) зашифровывают всем понятные вещи в звуки, а музыковеды далее «раскрывают содержание».

Необходимо признать, что (по крайней мере, в отношении искусства XVIII–XIX веков) музыка – особый мир искусства, отнюдь не сводимый лишь к «отражению» действительности в указанном смысле, иначе само существование музыки было бы ненужным. Специфика этого мира – воплощенная в звуковые образы красота (именно духовное созерцание заставляет зал слушать музыку в хорошем исполнении, замерев и «куда-то уносясь»), открывающаяся сфера прекрасного (пребывание в этом духе прекрасного – та «польза», что заключена в искусстве звуков, польза – в возвышении души, а не в меркантильном смысле). «Пик» смысловой пирамиды искусства зовется «Художественная Красота»63. Высшее содержание музыки – именно в этом причащении к великому духовному, тому, чего нет в приземленной повседневности жизни. Соответственно, и музыкант-художник должен оторваться от обыденной жизни, когда его призовет «к священной жертве Аполлон»: «Настоящий художник <…> должен стремиться и пламенеть к самым широким великим идеям» (П. И. Чайковский). Деятельность художника – «не для житейского волненья» (А. С. Пушкин).

Говоря о содержании и форме музыки, необходимо акцентировать резкое разграничение между двумя различными родами музыки. Различие хорошо известное, однако же недостаточно учитываемое в отношении содержания как «предмета музыки». Речь идет о музыке прикладной и автономной. Дурную роль играет здесь теория «выразительных средств», ибо разграничение должно быть по другому признаку, можно сказать, не по средствам, а по «целям» искусства, то есть по общей функции музыкального искусства в системе гуманитарной культуры (см. также далее раздел «Форма и жанр»).

Различие по предмету музыки настолько велико, что не было бы преувеличением, с учетом всей сложности подобных глобальных разграничений, называть эти два рода искусства звуков:

музыка-один – прикладная (М-1) и

музыка-два – автономная (М-2).

Род «музыки-один» – первичный, в этом виде она вообще возникла в составе триединой хореи (пляска + стихи + мелос) и до сих пор существует как мощный фундамент здания музыки. «Музыка-два» – завоевание главным образом европейского искусства Нового времени, хотя начало автономных принципов искусства коренится в более ранних эпохах.

Предмет прикладной музыки, по существу, сам жизненный процесс, формы которого заимствует и «озвучивает». Музыка-два имеет своим предметом автономно-духовное первоначало; разумеется, второе искусство музыки вырастает из материала первого.

Отсюда сходство по смыслу и ценности тех средств, материала, что лежат в основе того и другого рода музыки.

Сведя различие музыки-один и музыки-два к некоторым коренным сущностным признакам-формантам, можно указать на «ритм тела» и ритм слова для М-1 и свободное звучание для М-2, соответственно определяющими оказываются: хорея для М-1 и соната для М-2. Остатки первичного предмета М-1 в чем-то сохранились и по сей день: стопа (как стопа ноги, вместе с «арсисом» -подниманием ноги и «тесисом» -опусканием), стихи (греч. stíchos – числовой ряд, стихотворная строка, stoicheíon – первоначало, элемент, стихия), колон (kõlon – член тела, нога, рука, часть предложения, элемент периода). М-1 – музыка жизненного процесса, в этом смысле она и прикладная. М-2 – музыка духовного переживания; если бы выражение «l’art pour l’art» – «искусство для искусства» не было опошлено вульгарным значением «музыка, оторванная от жизни», оно подошло бы к М-2, существующей ради ее слушания, а не ради каких-либо прикладных целей64.