Анатоль Козлов - Ладонь на плече

Вирун проигнорировал вопрос. Ему хотелось одного: наступления вече­ра, когда он с облегчением поднимется со стула и торопливо нырнет в под­земку. А оттуда домой, где его ждут верная Моника-Моня, старые кроссовки и поношенная куртка.

Ему вдруг так захотелось оказаться в том заброшенном бараке, что заче­сались пятки. Он только теперь понял, что именно там скрывается разгадка его внутреннего разлада. «Посижу до обеда, а там будет видно. Пожалуюсь на самочувствие и сбегу. Сил не хватает отсидеть целый день с видом занятого по маковку человека. Староват я для игр в прятки. Меня ожидают Моника, барак и письмена на стене. Все остальное не стоит внимания». На душе у Вируна стало легче, поскольку принял решение. Пусть и в ущерб рабочей дисциплине.

* * *

Во второй половине дня Вирун уже шагал по тропинке к заброшенному бараку. Дождь прекратился еще утром. На небе среди туч проблескивало солнце. Оно казалось запуганной и юркой девочкой, которая, преодолевая непосильные преграды, старается помочь слабому человеку выкарабкаться из осенней лужи на краешек сухой скамейки под навесом. И все же густота туч редела, а солнечные лучи с каждой минутой смелее и напористее грели промокшую землю, деревья, травы, кустарники. Обнадеживали людей тепло­той и лаской.

Вирун соврал Монике-Моне, когда, придя домой, сказал, что отлучится в магазин. Сам же, даже не переодеваясь, только переобулся, пошагал в сторо­ну кольцевой дороги, затем, свернув на тропинку, направился к наполовину разрушенному бараку. Его тянула туда неведомая сила. Подходя к строению, еще за добрую пару сотен метров он заметил около барака силуэт человека. Как раз напротив пролома в двери. Вирун немного замедлил шаг. Мелькнула мысль: а может, вернуться домой? Ему не хотелось видеть кого-то в этом без­людном месте. В месте, которое он по праву считал своим. Даже каким-то интимно-сакральным. И вот, пожалуйста, имеешь чужака в своих владениях.

Чтобы как-то собраться и решить, что делать, Вирун не спеша похлопал правой рукой по карманам в поисках сигарет. Наконец достал пачку, вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой. Искоса глянул в сторону барака. Ему показа­лось, что неизвестный внимательно вглядывается в Вируна и кивками голо­вы, будто конь в жаркую погоду, зовет к себе. Вирун даже растерялся. Ему вдруг захотелось бежать отсюда со всех ног. Как можно быстрее и подальше от барака и неизвестного человека, который так по-приятельски, дружелюб­но приглашает его приблизиться. Однако в мозгу, как нарыв, пульсировала другая мысль: «Не бойся, иди смело. Ты же так хотел разобраться во всем. Понять себя и то, что с тобой происходит. Иди. Спеши!»

И Вирун ускорил шаг. Не глядел даже под ноги на извилистой стежке. Его тянуло, будто железную пластину к сильному магниту. Он лицом чувствовал вибрацию воздуха между ним и бараком, человеком, что стоял в проломе двери.

Когда их разделяли несколько десятков метров, Вирун узнал в незнакомце черноголового парня из вчерашнего сна. Та же улыбка на красивом лице, и даже одежда та же.

— Добрый день, братец! — первым поздоровался знакомый незнако­мец. — Долго же пришлось ждать тебя. Думал, не придешь сегодня. Но наде­ялся. Как вижу — не зря.

— Здоров, — просто отвечал Вирун, не протягивая руки. — И зачем я тебе так срочно понадобился? — Лицо его исказила растерянная усмеш­ка. — Кажется, столько лет прожили, не зная один другого, и вдруг возникла необходимость.

— Но счастливо ли ты прожил эти годы? — не согласился красавец.

— Никому не жаловался, — парировал Вирун.

— Ну конечно. За спиной только разводы, случайные встречи и посто­янный раздрай в душе. Поиски, поиски. Надежды, разочарования и снова поиски. А чего и кого? — черноголовый внимательно глядел на Вируна.

Вирун промолчал.

— Ты и сам этого не понял. Хорошо, что остановился на манекене. На Монике-Моне. Логическое завершение для наследника карающих быком. Только манекен и может быть с тобой.

— Да перестань нести глупости, — попросил Вирун. — То был просто кошмарный сон в уставшей голове. И ты, насколько понимаю, галлюцинация. Слышал, что такое случается с людьми от усталости и зашоренности жизнью. Достаточно протереть глаза и встряхнуть головой, и тебя нет.

— Попробуй, — поддержал незнакомец. — А вдруг и правда.

Вирун кулаком потер один глаз, другой и взглянул перед собой. Черно­головый красавец стоял на прежнем месте.

— Теперь убедился, что я реален? Как и во сне. А вообще, ты уверен, что это было сном? Всего только сном? Пошли в барак. Там я написал для тебя очередной текст. Рядом с отпечатком твоей ладони. Тебе ведь понравились мои предыдущие послания. Ты даже говорил о текстах своей игрушке-мане­кену Монике-Моне. Не ошибаюсь?

— Ну говорил. Что с того? — проворчал Вирун и пошагал следом за черноголовым.

— Читай, — не то приказал, не то попросил красавец. — Может, здесь и найдешь для себя кое-какие ответы. А мне время не позволяет больше оста­ваться рядом. Читай, — еще раз повторил он.

Вирун сделал несколько шагов к стене и впился глазами в ровный и кра­сивый текст.

«Как найти точные слова, чтобы описать боль, страдания, оди­ночество человеческой души? Сколько ни перебирай в памяти, как ни напрягай и ни морщи лоб, а все словесное богатство кажется каким-то легкомысленным, незначительными и паутинистым. Бледным, хлипким и неточным становится слово, поставленное рядом с болью. Затаскан­ным, выношенным, избитым... никаким становится слово и рядом со страданием. Что уж говорить об одиночестве. Одиночество и есть оди­ночество. Какими словами ни украшай и ни наряжай одиночество, оно остается один на один на всех распахнутых перекрестках дорог.

Одиночество — нищенка, одиночество — гордыня, одиночество — чванливость, одиночество — вседозволенность, одиночество — кра­сота, одиночество — царица. Никакое слово не смягчит, не улестит одиночество. Если уж оно вбилось в душу, то не спасут ни душистые летние луга, ни плеск нежных морских волн, ни даже экзотика Кат­манду, неуловимая ловушка любви не разрушит за мгновение годами воз­веденный замок одиночества. С болью разобраться проще... Но проще ли? Тяжело, невозможно человеку быть искренним и правдивым даже с самим собой, что уж говорить об искренности себе подобных в повсед­невности. Поэтому одиночество, боль, страдания любви прячутся под маской равнодушия на лицах и криводушной фразой: «Если мне больно и я страдаю в одиночестве — значит, я живу». А как живу и зачем? — это уже вопрос риторический. Недаром же в свое время кто-то заме­тил, что если человек начинает интересоваться смыслом жизни или ее ценностью, это означает, что он болен.

А больны мы все, только каждый по-своему: одним скучно жить, другим — тесно, а третьим — все равно, как жить, с кем и ради чего. Главное — жить, просто жить!..

Перевод с белорусского Олега ПУШКИНА.