Джек Лондон - Письма Кэмптона — Уэсу

Брак играет меньшую роль в жизни мужчины, чем в жизни женщины, — по крайней мере нормальных мужчин и женщин. Как воспроизведение является функцией женщины, а питание — функцией мужчины, так и брак представляет большую ценность для женщины, чем для мужчины. Брак заполняет собой всю ее жизнь, в то время как для мужчины он является лишь эпизодом, одной из сторон многогранной жизни. Так повелевает природа. Мужчины первобытных времен, посвящавшие больше времени и энергии любовным делам, чем добыванию пищи и устройству жилища, погибали от истощения. Лишь нормальные мужчины, относившиеся с надлежащим уважением к материальной жизни, выжили и продолжали свой род. Весьма вероятно, что человек, отдававший слишком много внимания любви, не мог получить себе жену. Так, по крайней мере, бывает в настоящее время. Такой человек не пользуется успехом у женщин и обычно остается ни с чем.

Раз мы заговорили об этом, не забудем Данте Алигьери — вдохновителя всех любящих. Приходило ли вам в голову какое-нибудь подходящее объяснение тому факту, что он мог жениться на Джемме — дочери Манетто Донати, родившей ему семь душ детей и ни разу не упомянутой им в «Божественной комедии»? Вы помните, что писал он о своей первой встрече с Беатриче: «В тот миг я почувствовал, как дух жизни, живущий в самых потаенных углах сердца, задрожал столь сильно, что все тело мое сотряслось». А позже у него было семь человек детей от Джеммы, дочери Манетто Донати, про которую историк сказал: «Нет причин предполагать, что она была плохой женой».

Что касается первобытности, то я ссылаюсь на нее только потому, что мы еще очень первобытны по своему складу. Сколько тысячелетий цивилизации, по-вашему, обтесывало и полировало нашу грубую сущность? Одно, по всей вероятности, а в лучшем случае, не более двух. Мы еще не забыли те дни, когда, опьяненные своей силой и подвигами, мы пили кровь из черепов наших врагов и пределом счастья считали оргии и резню, достойную Валгаллы. А сколько, по-вашему, тысячелетий мы прожили в диком состоянии? И сколько миллионов лет тянулся процесс развития, начиная от первого момента, когда дрогнуло жизнью неорганическое вещество? Две тысячи лет — это очень тонкая фанерка на многомиллионной толще.

Наши хваленые две тысячи лет цивилизации — лишь подсобное и очень непрочное приобретение. Мы не рождаемся с навыками культуры. Каждый из нас должен заново приобретать их из устных и письменных речей своих современников и предшественников. Изолируйте младенца от мира, и он никогда не научится говорить, а без слов он сможет мыслить только в самой простой и конкретной форме. Но он будет обладать всеми инстинктами и страстями животного — то есть теми острыми углами, которые постоянно чувствуются под внешним лоском цивилизованного человека.

Наша культура является к нам последней и уходит первой. Я видел, как в один час, нет, в одно мгновение, сходил с человека весь внешний лоск. Наша культура не что иное, как накопленная веками мудрость расы. Она не составляет части нас самих и не передается по наследству от отца к сыну. Это нечто приобретаемое каждым индивидуумом для себя в той степени, в какой это является ему желательным. Нет, я прав, обращаясь назад к первобытности. Она объясняет мне современность и мир, в котором я живу. Вы, Дэн, переутончены, вы слишком обогнали наше время. Вы похожи на тех фанатиков и идеалистов, что указывают Америке путь разоружения перед лицом готового к войне мира, несмотря на то, что акт этот равнялся бы самоуничтожению.

Кончаю это отрывистое письмо. Скоро я примусь за подробную аргументацию своих мыслей. Я докажу, как велика роль интеллигента в браке и сколько требуется воздержания, терпения и жертв для совместной жизни. И я докажу вам, что такая любовь выше и прекраснее романтической любви.

Лондон.

3-а Куинс Роод. Челси.

15 марта 19… г.

Клайд Стеббинс был у меня через час после того, как я получил письмо с изложением твоих теорий и определений. Это письмо, являвшееся изменой его сестре, заставляло меня тщательно следить за разговором, что лишало беседу сердечности. Письмо лежало перед нами на столе, и мои глаза часто останавливались на нем: я думал, что бы сказал брат Эстер, если бы он прочел это письмо. Я теперь думаю с беспокойством не только о тебе.

Я не принимаю твоего определения любви. Любовь не болезнь ума и тела, и она не является исключительно орудием воспроизведения. Я отвергаю различие между добрачным и послебрачным чувством. Затем я считаю, что не следует базировать брак на одном лишь расположении, и расхожусь с тобой в вопросе о том, что увеличение народонаселения выше принципа. Совсем не обязательно, чтобы дети появлялись на свет во что бы то ни стало.

Любовь не болезнь, любовь — рост. Рост духовный и физический. Некоторые люди никогда не дорастают до любви. Их развитие останавливается, или, рожденные от жалких созданий, они с самого начала обречены давать жизнь таким же жалким, бессильным калекам. Другие могут любить, и это не несчастье, не болезнь ума и тела, требующая вмешательства психиатра и врача. Это — сила, это достижение, это завершение. Перейдем от следствия к причине. Откуда проистекает это безумие? Отнюдь не из слабости. Ты никогда не увидишь влюбленных людей, ослабевших от любви. Любящий завоевывает мир не только для себя, но для всего человечества. Влюбленный непременно полюбит весь существующий мир и все нерожденные миры.

Так развертывается жизнь. Иными словами, это научный факт. Чувство, толкающее людей на подвиг и жертву, не болезнь души и тела. Это величайшая из сил, и она превращает сварливое хищное создание в вдохновленного поэта.

А причина этого? Стремление к продолжению рода и воображение. В этом мы с тобой согласны. Но существуют иные, более непосредственные потребности, вызывающие любовь, чем продолжение рода, потребности, связанные с настоящим моментом. Человеку необходима помощь, необходим товарищ на трудном жизненном пути. Если бы любовь была исключительно орудием воспроизведения, ты был бы прав, настаивая на бесполезности и неестественности той разборчивости, которую я считаю необходимой для подлинного брака. Если бы любовь была орудием, и только орудием, любви вообще не существовало бы, а это звучит парадоксом.

Позволю себе формулировать: вначале любовь вырастала из стремления к продолжению рода; сегодня стремление к продолжению рода вырастает из любви. Мы становимся на путь естественного подбора, причем наше эстетическое чувство заставляет нас противопоставлять микрокосм макрокосму, — и мы переставляем процесс, казавшийся прежде законом. Эта перестановка и есть цивилизация.

Любящий должен продолжать себя в мире. Закон жизни требует у него дани. Воображение дает любящему ключ к объекту его любви. Он входит и видит ее идеальный образ; ее земная оболочка и реальная обстановка не существуют для него. Условия любви присущи культуре. Когда даль высока и чувство богато, когда человек жаждет «вечного обладания», тогда раздается голос любви: «Я есмь».

Теперь о моем определении. Говоря отрицательно, любовь не болезнь души и тела и не безумие, если она зарождается в самом ценном чувстве, если она является завершением высокого внутреннего процесса и если она оздоровляет душу, делая человека сильным и счастливым. Говоря положительно, любовь — пробуждение личности к восприятию красоты и ценности другого человека, вызванное стремлением к продолжению рода и воображением. Любовь — это желание слиться с началом добра и исчезнуть в нем.

Аристотель к удовольствию своих современников доказал, что у женщины меньше зубов, чем у мужчины. Аристотель был великий человек, философ и крупнейший ученый своего времени. Полезно вспомнить об этом его заблуждении. Кто знает, может быть, определение любви как болезни ожидает та же судьба, что и классификацию мужчин и женщин по признаку количества зубов.

Я продолжу свое письмо завтра. Меня вызывают запиской к Эрлу. Он болен, но не серьезно. Барбара прописала ему партию в шахматы. Я горю желанием увидеть тебя снова. Я думаю, что скоро буду в Новом Свете, у тебя.

Лондон.

Воскресенье, утром.

16 марта 19… г.

Я должен перейти к рассмотрению трех положений моего письма, поэтому я остаюсь дома и пишу, хотя на улице веет свежий ветерок, и солнце кокетливо прячется за облаками, и какая-то сила тянет меня на улицы города. Это не беспокойство — это любовь к простору. Мне хочется покинуть свои стены, более того, слиться душой с городом и дать городу слиться с собой. Я никогда так сильно не чувствую своей общности с миром, как на прогулке, если исключить письменную беседу с тобой. Оспаривая тебя, я расту и преисполняюсь гордости. Мои чувства оживают, и я становлюсь снова молодым. Я выступаю защитником мира, и энтузиазм не изменяет мне на этом высоком посту. Пред лицом неразделяемого мной скептицизма я ощущаю прилив веры, и в ответ на унижение брака во мне поднимается чувство уважения к унижаемому. Я становлюсь фанатиком и изливаю свои чувства в восхвалениях. Я поддаюсь очарованию гармонии, ибо я служу, защищаю и восхваляю то, что считаю добром.