Секс и эротика в русской традиционной культуре - Левкиевская Елена Евгеньевна

Третья, наконец, группа явлений — эротика в форме эпизода или мотива в неэротическом сюжете. Я склонен считать некоторые эпизоды даже фантастической сказки эротикой. Правда, их немного, и все они носят существенное композиционно-художественное задание. Я отмечу несколько таких эпизодов.

а) Многоженство героя. Как правило, великорусская сказка не знает мотивов многоженства. И все-таки есть случаи, когда герой, прежде чем окончательно жениться, вступает в связь с другой женщиной. Я имею в виду такие случаи, как предварительная женитьба Еруслана Лазаревича, в некоторых вариантах повторяющаяся несколько раз, или случай адюльтера Ильи Муромца с Латыгоркой. Эротика многоженства наделена специальной художественной функцией — быть мотивировкой расщепления одного героя на два. Адюльтер героя дает основание появлению на свет неизвестного ему сына, который служит стержнем новой серии подвигов и служит новому движению сюжета. Часто это расщепление героя посредством многоженства или адюльтера мотивирует важный эпизод встречи и борьбы двух героев (отца с сыном).

б) Трудная задача героине. Я имею в виду случай, когда герой задает жене задачу родить одного или двух детей, похожих на героя, а сам уезжает из города. Героиня едет за мужем и хитростью выполняет данную ей задачу с самим же героем, но им не узнана. Эпизод выполнения задачи в сказках имеет несомненно эротическую установку. Самый причесанный и спокойный вариант этой сказки см. у М. Серовой (Новгородские сказки. М., 1924. № 9). Функция эпизода — композиционная — разрешение трудной задачи.

в) Шалость героя. Я имею в виду случай, когда герой односторонне впадает в адюльтер, он овладевает спящей красавицей (ср., напр., сказку о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде). «Иван-царевич набрал два пузырька целющей воды; молодецкое сердце не выдержало — смял он девичью красу, вышел из дворца, сел на своего доброго коня и поскакал домой». Этот эпизод функционально имеет значение завязки новой серии эпизодов. Красавица, проснувшись, организует погоню за оскорбителем чести, а затем позже добывает его (иногда с помощью рожденных детей) и выходит за героя замуж. Любопытно, что сцена адюльтера и последующий разговор о ней запутан в иносказательный покров («он у меня был, квас пил да не покрыл»; «он взял воды, поцеловал девицу и пошутил с ней негораздо» и т. п.).

г) Месть героя. Это эпизод обесчещения героем царевны, оскорбившей его отказом выйти замуж. Имеется в виду сюжет типа «Василия Златовласого». Здесь эротика выполняет функции разрешения одной цепи мотивов (месть героя) и завязки другой цепи мотивов (дальнейшие приключения обесчещенной героини).

д) Сексуальное — как грех имеется в сказках этнологического порядка. Сюда относятся рассказы о происхождении чего-нибудь из половых органов человека (о картофеле, табаке, о плеши стариков и т. п.).

е) Наконец, правда, не в сказке, а в былине о Ставре Годиновиче, построенной на сказочном мотиве, как жена, переодетая, спасает мужа, эротический образ использован для мотива узнавания супругов. Ср. у Гильфердинга № 7 (а также еще более откровенные варианты в № 21, 140 и 169): отвечает тут Ставер да сын Годинович:

Всматриваясь в приведенные типы эпизодов, мы должны отметить 1) их немногочисленность и 2) мелко-эпизодический характер, с общим для всех них назначением нести функции мотивировочных или завязочных положений. Ни разу эротика не встретилась сама по себе и для себя в сказке неэротической. Она выступает всегда как факт второ- и третьестепенный. Этот вывод интересен потому, что указывает на слабость развития эротических элементов в сказке. Подтверждается он и тем обстоятельством, что все эротические картины в народной сказке никогда не раскрываются с подробностями и в пышной костюмировке. Они названы иногда с легкой усмешкой, иногда с двумя-тремя простыми подробностями, но без специального подчеркивания.

В заключение отмечу, что отношения полов в великорусской фантастической сказке чрезвычайно несложны. Женщина свободна и равноправна с мужчиной. Оба или сами добывают себе друга или подругу, или получают таковых от родителей. Дальше следует брак. И все. Все отношения супругов сводятся к верности друг другу. Дисгармонию в супружеский покой вносят только их вольная или невольная разлука и вытекающие из нее события. Но сила брака безусловна. Все другие типы супружеских отношений, усложненные и разнообразные, относятся уже к сказке-новелле или специально эротической. В фантастической же сказке встречается еще тема кровосмешения, но совсем не в эротической установке (в эротической сказке тоже есть кровосмешение). Даже сюжет неверной жены Добрыни, равно как и более легкомысленный сюжет Чурилы, сказке как таковой, насколько знаю, чужды.

Говоря о слабости развития эротического элемента в сказке фантастической, я хотел бы оговориться, что вообще сексуальное играет в ней очень крупную роль. В сущности, почти все сказки построены на сексуальной основе, поскольку во всех них имеется налицо брак и брачные отношения как основной двигатель динамики сказочного сюжета. Сказка сексуальна, но чужда эротики — таково общее впечатление наблюдающего ее.

СИМВОЛИКА СНОВИДЕНИЙ ФРЕЙДА В СВЕТЕ РУССКИХ ЗАГАДОК[924]

Среди современных направлений в этнологии нельзя не отметить течение, представленное школой З. Фрейда. Его теория, и в целом и в частностях, подвергалась за последние годы серьезной критике в марксистской литературе, так как, по справедливому замечанию одного критика, «положительная оценка некоторых элементов учения Фрейда вовсе не исключает ряда существенных возражений против его формально-психологической теории в целом».[925] В частности, что касается его этнологических построений, то его попытку приравнять психику невротика к психике первобытного человека, конечно, нельзя признать полностью удачной, но некоторые выводы и Фрейда, и его школы, касающиеся области бессознательного и ее обнаружений у человека, должны быть учтены при изучении первобытного творчества.

Для этнологии, несомненно, интересна та часть учения Фрейда, которая трактует о символике сновидений, как непосредственно примыкающая к вопросу о формах ассоциативной деятельности, протекающей в области бессознательного. Конечно, при толковании этой символики легко впасть в субъективность и произвольность, если действительно пользоваться при этом «общими правилами символики», в чем упрекает Фрейда цитированный выше критик (с. 63). Но справедливость требует отметить, что и сам Фрейд считал эту часть своей теории лишенной еще прочного фундамента и нуждающейся в поддержке со стороны разных специалистов, в том числе и фольклористов. Как бы предчувствуя возражения и обвинения в произвольности своих толкований, Фрейд сам ставит вопрос: «Откуда же нам узнать значения этой символики сновидений, о которой лицо, видевшее сон, или не дает нам совсем никаких сведений, или, в лучшем случае, только весьма недостаточные?.. Из сказок, мифов, водевилей и острот, из фольклора, т. е. науки о нравах, обычаях, поговорках и песнях народов, употребляемых в поэзии и в обыденной жизни, в выражениях нашего языка. Здесь повсюду встречается та же символика, и во многих из указанных случаев мы ее понимаем безо всяких указаний. Если мы подробно станем изучать эти источники, то найдем столько параллелей к символике сновидений, что получим твердую уверенность в правильности нашего толкования».