Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов)

Все думая сбежать от этой жути, не признавая за собой греха, я все ещё надеялся, что шутит: сейчас достанет сумку и "ха-ха!" Пусть хоть кричит, хоть плачет, - нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот. Она сама ещё не понимала. И это означало, что не врет.

И в мыслях - вялых, мусорных, проклятых - все возникало: "Вызвался, дурак! Ну ладно бы - случилось это в Штатах... А ведь у нас без паспорта никак!.."

...И все-таки - есть некая защита. Стремительный наркоз. Всегда готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов. Глухой удар свершившегося факта, томление напрасной суеты... Все носишься, все не доходит как-то. Потом дойдет - и уж тогда кранты!..

Всего не сознавали до сих пор мы. Пока она, уставив в точку взгляд, ещё сидела на краю платформы, - я повернулся и пошел назад, заглядывая под ноги, под лавки, - распаренный, испуганный и злой...

Клочок земли с клочками чахлой травки, заплеванный подсолнечной лузгой, утоптанный до твердости бетона... Собака, задремавшая в тени...

Она сказала, не меняя тона:

- Ну ладно, ехать надо. Ждут они.

Я поразился: держится! Куда там! Не рвет волос, не требует воды, меня не объявляет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. На чем стоят - уж в том не прекословь им: недаром и в глазах её - металл... - Билеты - к черту! Паспорт восстановим, другое - вышлют, - я пролепетал. - А денег дам осталось от степухи, и гонорар через четыре дня...

Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь меня.

- Кто вышлет-то? - она спросила тихо. - Мать с Аськой на Байкале. Не в Чите. Друзья вот разве - Леха. Или Тимка. Они могли бы выслать. Да и те... И Леха, ко всему, без телефона, а Тимка на работе допоздна... И Аська потерялась. В смысле - фото. А я их в Ленинград отцу везла.

Потом мы ждали больше получаса. Асфальт, окурки, пыль, песок, забор. Молчали - разговор не получался, да и какой тут, к черту, разговор! Чужой поселок, где, по сути дела, ни близких, ни знакомых, - никого. Безлюдье. Пыль. Распаренное тело... Мне страшно тут, а ей-то каково?..

...Автобус подошел, как бы хромая, - клонясь направо, фыркая, гудя, и скоро улицею Первомая мы с Машей шли - не знаю уж, куда. По матерью указанным приметам она с трудом искала нужный дом.

- Нет, погоди, - не в этом и не в этом... Должно быть, в том. А может быть, и в том...

Какой-то вялый пес, с ленцой полаяв, привстал и вновь улегся под забор. Дом отыскался, - не было хозяев, и это был совсем уже минор. Моя любовь сидела у забора, в густой траве. Ей было все равно. Признаться, безысходнее укора я не видал достаточно давно.

Вот тут я наконец и докумекал, - а прежде понимал едва на треть! - что ужас не в потере документа, не в том, чтоб в институте пролететь, не в том, чтобы в толпе других счастливцев не пересечь заветную черту, не в том, чтобы с оравой их не слиться, - а в том, чтобы лететь назад, в Читу, чтобы опять работать, где попало, считать копейки, дочку поднимать, повсюду слышать: "Ты ведь поступала!". Всем объяснять: "Попробую опять"... В пустой Чите, безденежьи проклятом, - ах, кони, кони, больно берег крут... Вот что пропало вместе с аттестатом.

И если в институте не поймут...

Но тут, по стекла пылью запорошен, по улице, по правой стороне, проехал темно-красный "Запорожец", принадлежащий Машиной родне. Они её узнали, чуть не плача.

- А это муж твой, что ли? Что же прячешь?

- Да нет, не муж, какое... Друг он мне.

Хотя она тут не бывала сроду, но вся родня, собравшись на крыльце, признала материнскую породу в её речах, фигуре и лице. До кладбища нас довезли в машине. Путь - километров около пяти. Она взяла пионы. Мы решили, что мне к могиле незачем идти.

...Кладбищенский покой традиционный, тишь, марево июньского тепла. Березы над оградою зеленой слегка шумели - Троица была. На двух березах с двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрывались на последнем слоге, не умещаясь, надписи на них, расползшимися буквами по жести: "Вас просит поселковый исполком класть старые венки не в этом месте, а в отведенном. Просьба это пом..."

Ребенок, - самый дальний Машин родич, одна из тех белесых милых рожиц, которые особенно люблю, - с собою взятый в тот же "Запорожец", в отсутствии отца пополз к рулю. Он жал гудок, жужжал, крутил баранку и, радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, привешенную к зеркальцу отцом.

...На кладбище народу было много, и странный мужичок ещё бродил внезапно, безо всякого предлога, он останавливался у могил, склонялся к ним, - читая, что ли, имя? - причем склонялся низко, до земли... Но тут вернулась Маша со своими. Уселись в "Запорожец", завели...

- Кто это? - я спросил , не понимая.

- Да их тут много. Троица сейчас, - кто ходит, оставляем в поминанье стопашечку, как водится у нас. Ну, всяко - самогоночка бывает, а этих после ходит без числа, опохмеляться ж надо, - допивают, - мать мальчика в ответ произнесла. - А то, бывает, просит, как собака: "Дай на похмел!" - "На, отвяжись ты, на!..".

И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она.

Она как будто тяготилась мною, и это бы почувствовал любой. Моей вполне достаточной - виною, своей - вполне достаточной - бедой. Не знаю, где и как, - по крайней мере, в России этого не превозмочь: любовь не возникает при потере всех документов, паспорта и проч. Особенно в период абитуры, без помощи от матери-отца, когда ещё не пройденные туры потребуют собраться до конца... Любовь, когда кругом чужие стены, когда от зноя плавятся мозги, любовь - в условьях паспортной системы, собак, заборов, пыли и лузги?.. Да и во мне самом преображалось то, что меня за нею повело. Какая тут любовь? - скорее жалость... Вина. Тоска. И очень тяжело!

...А Машин дед в поселке жил у некой сердечной, одинокой и простой заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Не знаю точно, да и все едино. Нас подвезли и в дом позвали: "Ждут". Все, что осталось, записи, машина и документы, - находилось тут.

Был стол накрыт, и, как обыкновенно, за ним заране собралась родня. Им Маша пошептала и мгновенно ушла, не оглянувшись на меня. Две женщины закрылись с нею в ванной... Потом она оттуда вышла вдруг - походкой новой, медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк.

"Кровотеченье... Экая морока! - подумал я, помимо воли злясь. - Ведь знала все! Не рассчитала срока и по жаре куда-то собралась! Да тут еще, ети её, потеря всех документов... Если бы найти! Доехать до Москвы, по крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути?"

Но нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон. Она, конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но после передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку - грех. Кругом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:

- Недавно мы с племянницей на пару, - ох, выбрались-то в кои веки раз! - поехали в Москву смотреть Ротару и видели её - ну прям как вас! Ходила по рядам и пела, пела - сначала брат с сестрой, потом она, - а платье-то открыто, ясно дело - гляжу, спина - вся потная спина!..

И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь - ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, - что стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!..

Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми строг? Здесь так милы со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым - дай-то Бог!..

...Здесь устоялся дух жилья чужого - все запахи, все звуки, весь уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома стоят. Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к столу, в буфете старом - пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу, и марлевый клочок, прибитый к фортке - от комарья, и фото на стене - серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали... Я хмелел, и мне хозяйка говорила почему-то , на Машу взгляд переводя порой:

- Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня второй. Но мы не расписались, - мне ж не двадцать, как он пришел, мне было сорок пять... Да мы и не хотели расписаться, нам только б вместе старость скоротать... Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне переселился, в этот дом. Врачи сперва сказали - рак желудка, нет, легких, - обнаружилось потом. Да что теперь... Его у нас любили. Я тут поговорила - к сентябрю и памятник поставят на могиле, - его любили, я же говорю. А мне теперь, одной... - она всплакнула, взяла стакан наливки со стола, немного отпила, передохнула...

- Насчет машины - сразу отдала. Что мне с машины? Отдаю не глядя. Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, - он сам тогда оформит все дела. Ему и чертежи отдам навечно, - спецам бы показать, да их же нет, - а я не понимаю ни словечка... Ну он-то разберется: инженер!..

Выходит, Маша попусту крушилась, мы попусту мотались в Чухлино, поскольку все без нас уже решилось и, видимо, достаточно давно.

...Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца. Уже с каким-то гостем - дядей Валей - мы "Приму" закурили у крыльца... Двухдневною щетиною темнея, он говорил: