Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра

Вторая дочь Киёмори стала императрицей. У нее родился сын, его вскоре объявили наследником, а после его вступления на престол государыне-матери пожаловали титул Кэнрэймонъин[41]. Родная дочь князя Киёмори, Мать страны — что может быть почетнее!

Третья дочь стала супругой регента Мотодзанэ[42]. Ее назначили в воспитательницы к младенцу-императору Такакуре и дали высокое придворное звание. Звали ее госпожа Сиракава, при дворе она считалась очень влиятельной и важной особой. Следующую дочь выдали за канцлера Мотомити[43]. Еще одну — за дайнагона Такафусу, младшую — за Нобутаку, главу Ведомства построек. И еще была у Киёмори дочь от старшей жрицы светлой богини в Ицукусиме[44], что в краю Аки; эта дочь служила государю-иноку Го-Сиракаве и находилась на положении чуть ли не законной супруги младшего ранга[45]. А еще одну дочь родила ему Токива, прислужница вдовствующей государыни Кудзёин; эта дочь состояла в свите Левого министра Канэмасы и носила прозвище Госпожа с Галереи.

Страна наша Япония делится на шестьдесят шесть земель; из них под властью членов семейства Тайра находилось уже свыше тридцати, так что владели они больше чем половиной страны. А сколько было у них, кроме того, личных поместий, сколько полей, и заливных, и сухих, так и не счесть! Нарядные люди толпились в залах; казалось, Рокухара, усадьба Тайра, расцвела яркими цветами, кони и кареты гостей рядами стояли у ворот, и было там оживленно и многолюдно, как на городском торжище. Золото из Янчжоу[46], драгоценная яшма из Цзинчжоу, атлас из Уцзюня, парча из Шуцзяна — все сокровища были здесь на подбор, ни в чем не было недостатка. Широкий помост для плясок и песен, вазы для состязания в метании стрел[47], водоемы, где рыба превращалась в дракона…[48] Пожалуй, ни в одном дворце любого из государей, будь то царствующий владыка или император, уже покинувший трон, не сыщешь подобной роскоши!

Всю Поднебесную средь четырех морей сжимал Правитель-инок в своей деснице; люди бранили его, порицали его поступки, но Правитель-инок, не внимая людской хуле, знай творил дела одно чуднее другого. К примеру, жили в ту пору в столице сестры Гио и Гинё, прославленные певицы и танцовщицы сирабёси, дочери Тодзи, тоже артистки. К Гио, старшей сестре, Правитель-инок воспылал необычайной страстью; немудрено, что и младшую Гинё все почитали и всячески ублажали. Для их матери Тодзи Правитель-инок приказал выстроить дом; каждый месяц доставляли туда сто коку риса и сто канъов[49] денег Семья жила в богатстве, веселии и довольстве.

Искусство сирабёси зародилось у нас давно, еще в царствование императора Тобы, когда две танцовщицы — Симано Сэндзай и Вакано Маэ — начали петь и плясать на людях. Сперва они выходили в белом мужском кафтане, в высокой придворной шапке, опоясавшись мечом с разукрашенной серебром рукоятью. Представление называлось «Мужская пляска». Постепенно, однако, от шапки и меча отказались, остался только белый кафтан. Оттого и назвали эти выступления сирабёси — пляска в белом.

Столичные танцовщицы сгорали от зависти и ревности, прослышав о счастье Гио. «Подумать только, как повезло этой Гио! — говорили завистницы. — А ведь она такая же дева веселья, как и мы! Любая была бы рада оказаться на ее месте! Наверное, счастье сопутствует ей оттого, что ее имя начинается словом „Ги“ — „божество“[50]. Не взять ли и нам такое же счастливое имя?» И находились девушки, менявшие свое имя на Гиити, Гини, Гифуку или Гитоку. «При чем тут имя? — возражали ревнивицы. Разве имя может принести счастье? Счастье зависит от судьбы. Знать, так уж ей на роду написано…» — и даже не пытались называть себя по-другому.

Миновало три года, и вот в столице появилась новая замечательная танцовщица, родом из края Кага; звали ее Хотокэ. По слухам, лет ей было шестнадцать. Вся столица — и благородные, и простолюдины — сходили по ней с ума. «С древних времен и до наших дней немало плясуний было на свете, — твердили люди, — но столь совершенного искусства видеть еще не доводилось!»

И сказала Хотокэ:

— Я известна на всю страну, но в усадьбу Правителя-инока меня не звали еще ни разу… Какая обида! Что, если я поеду туда без приглашения? Никто не осудит меня за такой поступок, он в обычае дев веселья! — И в один прекрасный день она отправилась в усадьбу Тайра, на Восьмую Западную дорогу.

— Пожаловала госпожа Хотокэ, прославленная в столице! — доложили Правителю-иноку.

— Но ведь скоморохи должны являться только по зову! — молвил Правитель-инок. — Слыханное ли дело, прийти так бесцеремонно, без приглашения? Кто бы она ни была, хоть богиня, хоть сам Хотокэ[51], ей нечего делать в доме, где живет Гио. Пусть тотчас же убирается восвояси!

Услышав столь грубую отповедь, Хотокэ собралась было уходить, но Гио за нее заступилась.

— Девы веселья приходят без приглашения, таков их обычай, — обратилась она к Правителю-иноку. — К тому же она еще так молода и неопытна! Право, мне жаль ее — бедняжка едва отважилась прийти к вам в усадьбу, а вы так жестоко гоните ее прочь! Как ей, должно быть, больно и стыдно! Я не могу не сострадать ей — ведь в прошлом я и сама подвизалась на этом поприще! Пусть неугодно вам слушать ее песни или смотреть пляски, но окажите милость — хотя бы только примите ее, а после можете отпустить! Во всяком случае, верните ее, прошу вас!

— Ну, ежели ты так просишь за нее, — ответил Правитель-инок, — так и быть, я выйду к ней, прежде чем отправить обратно! — И он приказал воротить Хотокэ.

Услышав грубый отказ, госпожа Хотокэ уже уселась в карету, собираясь уехать, но, когда ее позвали обратно, вернулась. Правитель-инок соизволил к ней выйти.

— Я не принял бы тебя, если б не Гио, — сказал он. — Уж не знаю почему, но она так за тебя просила, что пришлось согласиться. Ну, а коль скоро я согласился, так и быть, послушаем твое пение. Спой же нам какую-нибудь песенку имаё![52]

— Слушаюсь, — отвечала Хотокэ и запела:

Впервые увидев тебя, повелитель, Расправила ветви девица-сосна. Под сенью дворца отведи ей обитель — Во веки веков не увянет она.

Взгляни, журавли опускаются стаей На холм Черепаший[53] в садовом пруду. Резвятся они, беззаботно играя, — Знать, счастье написано нам на роду!

Так, повторив песню снова и снова, спела она три раза кряду. Ее искусство привело в восторг всех присутствующих. Правителю-иноку тоже понравилось ее пение.

— Ты, я вижу, мастерица петь песни! — сказал он. — Наверное, и в плясках искусна. Эй, позвать сюда музыкантов!

Музыканты явились. Хотокэ велела им бить в барабанчик, и начался танец.

Всем была хороша Хотокэ — и лицом, и осанкой, и прекрасными длинными волосами; у нее был чудесный голос, а движения гибкие, плавные. Могла ли не понравиться ее пляска?! Она плясала так превосходно, что словами не скажешь! И дрогнуло сердце Правителя-инока, и воспылало новой страстью — к Хотокэ.

Но она отвечала ему

— Что это значит? Недавно вы хотели прогнать меня как дерзкую незваную гостью и только благодаря госпоже Гио возвратили уже с порога. Что скажет госпожа Гио, если я останусь в вашей усадьбе, что подумает она обо мне? Мне стыдно при мысли об этом! Отпустите меня, позвольте мне удалиться!

— Этому не бывать! — отвечал Правитель-инок. — Тебя смущает присутствие Гио? Если так, ее-то мы отпустим!

— Что вы, как можно! — воскликнула Хотокэ. — Она будет страдать, даже если вы оставите при себе нас обеих, а вы хотите вовсе ее прогнать! Я сгораю от стыда, как подумаю, что почувствует госпожа Гио, узнав о вашем решении! Лучше я приду как-нибудь в другой раз, если вы вспомните обо мне. А сегодня, прошу вас, позвольте мне удалиться!

— Полно, и не подумаю! — ответил Правитель-инок. — Пусть Гио убирается прочь отсюда, да поживее! — приказал он и дважды, и трижды посылал людей к Гио напомнить о своем приказании.

Гио давно уже в душе приготовилась к тому, что рано или поздно Правитель-инок к ней охладеет, но все же не ожидала, что это случится так сразу! Один за другим являлись к ней посланцы, передавая приказ немедленно покинуть усадьбу, и она уже собралась уходить, но решила прежде привести в порядок свои покои, стряхнуть Пыль, все вычистить и убрать, дабы не оставить после себя ничего нечистого, что могло бы оскорбить взор.

…Разлука всегда печальна, даже для тех, кто лишь короткий миг укрывался вместе под сенью одного дерева[54] или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока… Как же горько было Гио покидать дом, с которым она сроднилась, где прожила целых три года! Слезы против воли катились из ее глаз. Однако что пользы медлить? Все равно, рано ли, поздно ли, — всему приходит конец… «Вот и все!» — подумала Гио, но перед уходом ей, как видно, захотелось оставить что-нибудь, что напоминало бы о ней, когда ее здесь не станет; и, размешав тушь слезами, она, плача, написала на бумажной раздвижной стенке стихотворение: