Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка

ГЛАВА ВТОРАЯ

Виталий шел на работу. То есть Виталий Сергеевич Капустин — врач-психиатр, так что не шутите! (Стоило отрекомендоваться новым знакомым — и те сразу начинали смотреть с любопытством и некоторой робостью.) Всего два года как он закончил институт, еще не совсем привык к обращениям по имени- отчеству — и тем большее удовольствие находил в этом поминутном подтверждении своей взрослости.

Вышел он сегодня из дому рано — что далеко не каждый день удавалось — так что шел не торопясь.

Еще только без двадцати девять, а он уже проходил мимо чугунной решетки, огораживающей дворец великого князя Алексея Александровича — так он значится в каталоге памятников архитектуры. Дворец в сугубо русском стиле, так процветавшем при Александре III, — сплошные терема, башенки луковицами — смешно немного. Все нарочитое — смешно…

Сегодня Виталий дежурил, так что ровно в девять нужно было быть в кабинете главного, но все равно времени еще очень много, можно было думать о постороннем, радоваться теплому солнечному утру. После дворца пейзаж резко менялся: кончалась набережная, кончался асфальт, берег откосом спускался к воде, на откосе валялся всякий хлам и пылал костер, в котором дворники жгли все, что способно гореть. Как раз на глазах Виталия с громким мотоциклетным треском подъехала красная дворничья тележка и с нее прямо в костер сбросили диван с ободранной обшивкой. Кончились и дома, теперь вдоль Мойки тянулся дровяной склад, принадлежащий Адмиралтейскому заводу — его разностильные корпуса тесно стояли на другом берегу Мойки. С завода на склад ездила удивительная машина: на длинных ногах, между которыми она зажимала штабеля досок, похожая на деловитого паука. По берегу бегала овчарка — место безлюдное, хозяин отстегнул поводок, и собака радовалась свободе. Как раз за дровяным складом из Мойки вытекает Пряжка, а там, за мостом, и больница. Серая, облупившаяся, за высокой стеной, с зарешеченными окнами — больница выглядела угрюмо, но Виталий давно привык и угрюмости не замечал. А на Пряжке в такое утро было и просто хорошо: на береговых откосах росла трава, и это придавало пейзажу что-то деревенское.

Виталий перешел мост и вошел в проходную. В проходной сидела старуха с крашеными волосами; Виталий не знал, как ее зовут, но всегда здоровался, а старуха время от времени спрашивала его, что ей принимать от головной боли и бессонницы. Выйдя из проходной, Виталий пересек небольшой двор и вошел в больницу.

Если к наружному виду больницы Виталий привык и не замечал в нем мрачности, поражающей свежего человека, то нижний коридор до сих пор казался ему темным и грязным, хотя уже можно было бы и привыкнуть. Если приглядеться внимательно, коридор вовсе и не был грязным, и не мог быть, потому что его терли мокрой тряпкой не меньше двух раз в день, но вот смотрелся грязным — и все тут! Должно быть, все дело в запахах: сначала ударяло в нос сыростью и плесеныо из душевой, потом благоухала кладовка с грязным бельем, и, наконец, уже на лестнице, по пути в отделение, несло тленом на втором старушечьем этаже. Так что даже когда времени достаточно, имело смысл ускорить шаг.

Виталий почти вбежал к себе на четвертый этаж. Отпер дверь сперва большим квартирным ключом, потом трехгранкой — это такая же штука, как у проводников в поезде, так что Виталий мог отпирать запертые назло пассажирам вагонные туалеты, а проводницы принимали его за своего — прошел через тамбур, откуда дверь направо вела в отделение, отпер следующую дверь и очутился в проходном кабинетике Анжеллы Степановны, старшей сестры, за которым была ординаторская. Дверь от Анжеллы Степановны в ординаторскую была открыта, в обеих комнатах толпились сестры и санитарки. Это значит — еще не кончилась пятиминутка, на которой встречаются отдежурившая ночная и приступившая дневная смены. Из-за спин стоящих в дверях слышался зычный голос Капитолины Харитоновны, заведующей (из-за этих пятиминуток рабочий день у всех заведующих начинается на полчаса раньше, чем у простых врачей — особенно не позавидуешь).

— …Не думайте, что я вас буду вечно покрывать! Когда Мальковская украла шприц из процедурной и спрятала под подушку, я скрыла от администрации — а знаете, какое могло быть чепэ! Когда вместо промедола атропин ввели, я тоже скрыла, а теперь вижу, что напрасно! Дал бы раз-другой Игорь Борисович выговор, может быть, по-иному стали бы к делу относиться! А то привыкли, что заведующая покрывает. Я думала, мы здесь, на отделении, поговорим, и люди поймут, и сделают выводы, но не понимают! Видно, надо, чтобы выговоры отделение получило, чтобы знамени мы лишились, тогда дойдет до некоторых!..

Что случилось? — спросил шепотом Виталий у Аллы, самой симпатичной сестры в отделении. Виталий даже иногда говорил ей «ты», что вообще-то было против его правил.

Спящих у нас ночью застали.

Кого?

Антонину Васильевну в надзорке и Дору.

…я до сих пор удивляюсь отношению некоторых наших товарищей к работе! Только бы уйти поскорей, а там — хоть трава не расти!

Капитолина Харитоновна, — послышался голос старшей сестры Маргариты Львовны, — так ведь трагедии-то не случилось, все живы-здоровы. Так что, может, забудем этот печальный случай?

Вы меня простите, Маргарита Львовна, но вы сказали глупость! «Ничего не случилось»!!! А вы бы хотели, чтобы кто-нибудь из больных в уборной повесился?! Тогда бы мы не здесь разговаривали, а у прокурора! Надо же так сказать: «Ничего не случилось»!

Пора было уже спускаться вниз к главному, поэтому Виталий не дослушал окончания «воспитательной работы среди персонала» — так сама Капитолина определяла жанр своих обличительных речей, с которыми выступала довольно часто — протиснулся в ординаторскую, молча поздоровался, взял из шкафа свой халат и побежал вниз. У входа в кабинет главного уже ждала Галочка, врач с четырнадцатого отделения, дежурившая ночью, и ровно в девять они вместе вошли в огромный кабинет, уставленный рядами стульев — здесь и врачебные конференции происходили, — в глубине которого почти затерялся стол и главный врач за столом.

Галочка принялась читать вслух, кого приняли за сутки и кого выписали, — это называлось передачей дежурства. Кроме приема и выписки, дежурный врач мог вписать в журнал какие-нибудь замечания и происшествия, но почти никто не вписывал, так что оглашались только фамилии больных — почти сплошь неизвестные ни Виталию, ни главному — это напоминало чтение вслух телефонной книги.

Виталий слушал молча, и главный врач слушал молча. Молча и насупленно. Игорь Борисович, главный врач, вообще почти всегда был насуплен. То ли его постоянно угнетало положение дел в больнице, то ли строение лица такое, но нейтральное выражение у него наблюдалось редко: изредка улыбнется, но скучно как-то, резиново, а остальное время насуплен. Роста маленького, щуплый, жидковолосый, а говорит басом. Виталию он никогда ничего плохого не сделал, даже наоборот: не отказывал в мелких просьбах — отпуск перенести, дежурство поменять — да и никому в больнице он вроде плохого не делал. Но если Виталий по дороге на работу видел впереди его сутулую узкоплечую фигуру, то либо замедлял шаг, либо переходил на другую сторону: чтобы не оказаться вынужденным идти рядом. А когда собирался обратиться с мелкой просьбой, настроение портилось, хотя и знал, что главный не откажет: потому что сначала обязательно станет нудно объяснять, как это неудобно, когда меняют утвержденные сроки отпусков, как трудно становится решать некоторые вопросы, как несимпатично получается, когда в начале года планируют одним образом, а теперь вот хотят сделать совсем другим образом… Говорят, громогласная и порывистая Ира Дрягина однажды не выдержала и ляпнула ему в лицо: «Ваша мама, когда вас носила, наверное, много уксуса пила!».

Итак, Игорь Борисович насуплено выслушал Галочкино чтение, не сделал никаких замечаний, и Виталий с Галочкой вышли поспешно в коридор — с чувством облегчения и освобождения.

Слава богу! — Галочка обмахивалась журналом, как веером. — Я все боялась, он спросит про кочегара. А я туда и близко не подходила! Не буду я нюхать кочегара, пусть что хочет делает!

В больнице была своя котельная, и постоянно сменяющиеся кочегары все как один усердно пили на дежурстве, так что в конце концов взорвался котел, да как назло посреди зимы — и полбольницы так до весны и мерзло. После этого Игорь Борисович вменил в обязанность дежурному врачу обследовать состояние кочегара во избежание новых взрывов — эту операцию сразу прозвали «обнюхиванием кочегара», и хотя вслух никто из врачей протестовать против новой нагрузки не решился, почти никто этого распоряжения не выполнял. Сейчас большинство котлов ремонтировалось (рассказывали, что в котлонадзоре долго вообще не соглашались утвердить ремонтную смету, говорили, что эту старую рухлядь выкинуть нужно, а не ремонтировать, грозились вообще закрыть больницу — но в конце концов все- таки разрешили ремонтировать то, что есть), но один все же работал, подавая воду на кухню, в прачечную, душевые — и потому проблема трезвости кочегара не была снята.