Александр Дюма - Сальтеадор

Во-первых, он не заметил людей, притаившихся в засаде по обеим сторонам дороги в зарослях кустарника на протяжении по меньшей мере четверти лье; было их человек десять, и ни как охотники на облаве, растянулись на земле и старательно следили, чтобы не потухли фитили аркебуз, лежавших рядом. Заслышав топот копыт, все они, как один, упираясь коленом левой ноги и рукой о землю, схватили правой рукой дымящиеся аркебузы и прижали приклады к плечу.

Вторым последствием было то, что, видя, как стремительно мчится всадник на своем неутомимом коне, злодеи в засаде повели негромкий разговор о том, что всадника, без сомнения, поджидают в харчевне, что он туда завернет и, следовательно, поднимать стрельбу на проезжей дороге, выдавать себя нечего, – может статься, пройдет какой-нибудь. большой караван, сулящий кусочек пожирнее, чем добыча, которую захватишь, ограбив путника, пусть даже богача и щеголя.

Люди, притаившиеся в засаде, и были «могильщиками», – как подобает добрым христианам, они возводили кресты над могилами, уложив туда путешественников, неосмотрительно защищавших свои кошельки, когда эти лихие сальтеадоры4 с аркебузами в руках встречали их сакраментальной фразой, что почти одинаково звучит на всех языках и у всех народов: «Кошелек или жизнь!»

Должно быть, девушка знала об этой опасности и подумала о ней, когда, глядя на красавца всадника, проскакавшего мимо нее, невольно обронила со вздохом:

– Какая жалость!

Но мы уже видели, что разбойники в засаде, по той или иной причине, ничем не выдали своего присутствия.

Однако ж, подобно охотникам на облаве, с которыми мы их сравнили, что снимаются с места, когда дичь уходит, они высунули головы из-за кустов, затем выбрались из зарослей, вышли на дорогу и зашагали вслед за путешественником к харчевне, во двор которой уже влетели конь и всадник.

Во дворе его встретил служитель и с готовностью схватил лошадь под уздцы.

– Меру ячменя коню! Мне – стакан хересу. А для тех, кто скоро будет здесь, – обед. Да получше!

Не успел путешественник произнести эти слова, как в окне показался хозяин харчевни, а в воротах появились разбойники из засады.

Разбойники и хозяин обменялись понимающим взглядом – они словно спрашивали: «Выходит, мы хорошо сделали, что не схватили его?» А он, должно быть, отвечал:

«Отлично!»

Всадник тем временем стряхивал пыль с плаща и сапог и до того был этим занят, что даже не заметил, как они переглядываются.

– Входите же, любезный кавалер, – сказал хозяин. – Хоть постоялый двор «У мавританского короля» и затерялся среди гор, но, благодарение богу, кое-что у нас найдется. Кладовая полна дичи, нет только кролика – ведь это нечистое животное. Сейчас у нас жарится ollapodrida5, и со вчерашнего дня готовится gaspacho6, ну а если угодно, подождите: один из наших приятелей, отменный охотник на крупного зверя, сейчас гонится за медведем; повадился косолапый лакомиться моим ячменем, с горы за ним спускается. Так что скоро мы сможем попотчевать вас свежей медвежатиной.

– Ждать твоего охотника некогда, хоть предложение и заманчиво.

– Воля ваша, а я уж постараюсь вам услужить, любезный кавалер.

– Вот и славно. Хоть я и уверен, что сеньора, гонцом которой я вызвался быть, настоящая богиня и вкушает лишь аромат цветов, а пьет лишь утреннюю росу, но все же приготовь самые отменные кушанья и покажи комнату, в которой думаешь ее принять.

Хозяин распахнул дверь в большую комнату, выбеленную известкой, с белыми занавесками на окнах и дубовыми столами, и сказал:

– Здесь.

– Хорошо, – одобрил проезжий. – Подай-ка мне стакан хересу да узнай, дали ли меру ячменя моему коню. И срежь в саду самые лучшие цветы для букета.

– Слушаюсь, – ответил хозяин. – А сколько приборов ставить?

– Два: для отца и для дочери. Челядь, услужив господам, поест на кухне.

– Будьте спокойны, любезный кавалер. Когда гость щедро платит, все делается быстро и хорошо.

И хозяин, словно торопясь подтвердить сказанное, вышел из комнаты и крикнул:

– Эй, Хиль, два прибора! Педро, ячмень коню задали? Амапола – мигом в сад за цветами.

– Превосходно, – промолвил всадник с довольной улыбкой. – Теперь мой черед.

Он снял с цепочки, висевшей на шее, золотой медальон старинной работы, величиной с голубиное яйцо, открыл его, положил на стол, принес из кухни горящий уголек, положил в золотую коробочку и присыпал уголек щепоткой порошка, – дым тотчас же развеялся по горнице, наполнив ее тем нежным и стойким ароматом, который ласкает ваше обоняние, когда вы входите в спальню арабской дамы.

Тут появился хозяин, держа в одной руке тарелку, на которой стоял стакан с хересом, а в другой только что откупоренную бутылку; следом за ним шел Хиль, неся скатерть, салфетки и стопку тарелок; позади Хиля выступала Амапола с огромной охапкой пламенеющих цветов – во Франции они не растут, но в Андалусии так обычны, что я даже не узнал их названия.

– Выберите самые лучшие, – приказал девушке проезжий. – А остальные дайте мне.

Амапола взяла самые красивые цветы и, составив букет, спросила:

– Так хорошо?

– Превосходно, – ответил он, – перевяжите его.

Девушка поискала глазами веревку, бечевку, шнурок. Тогда проезжий выхватил из кармана ленту, отливавшую золотом и пурпуром, как видно, заранее припасенную для букета, и отсек кинжалом кусок.

Он передал ленту Амаполе, она перевязала букет и положила его по указанию молодого человека на одну из тарелок, которые Хиль только что расставил на большом столе.

А проезжий собственноручно разложил остальные цветы на полу от двери, выходившей во двор, до стола, так что образовалась пестрая дорожка наподобие тех, что устраивают в день святого причастия.

Затем он кликнул хозяина харчевни и сказал ему:

– Приятель, вот золотой за то, что я ввел тебя в расход.

Хозяин отвесил поклон.

– Ну а теперь, – продолжал молодой человек, – если дон Иниго Веласко де Гаро спросит тебя, кто заказал для него обед, скажешь, что проезжий, имя которого тебе неведомо.

Если донья Флора спросит тебя, кто сделал для нее дорожку из цветов, кто преподносит ей букет, кто курил благовония, ответишь ей, что все это сделал гонец любви дон Рамиро д'Авила.

И, вскочив на своего прекрасного коня, которого держал под уздцы служитель, он вихрем вылетел со двора таверны и галопом продолжал путь по направлению к Гранаде.

Певунья, пасущая козочку, так и застыла у подножия одного из холмов, уже упомянутых нами, и не могла видеть, как всадник попал на постоялый двор, как выехал оттуда, зато она, казалось, настороженно прислушивалась и все ждала, не донесутся ли до нее какие-нибудь звуки, не угадает ли она по ним, что же там происходит, и она не раз устремляла ввысь недоуменный взгляд своих прелестных глаз, будто удивляясь, почему появление такого нарядного и богатого дворянина обошлось без бурных происшествий.

Разумеется, не слыша здесь, за холмом, разговора путешественника с хозяином таверны, она даже не догадывалась, из-за каких злодейских замыслов поклоннику доньи Флоры суждено было остаться целым и невредимым.

Надо сказать, что в тот миг, когда дон Рамиро д'Авила, отдав все распоряжения и подготовив таверну «У мавританского короля» к достойной встрече дона Иниго Веласко его дочери, стремглав выехал за ворота и помчался по пороге в Гранаду, перед взором девушки возник верховой в нарядной одежде, скакавший во главе отряда всадников.

Отряд этот состоял из трех групп, отличных друг от друга.

Первая, авангард, как мы сказали выше, уже вырисовывалась на западном склоне невысокой горы и состояла из одного-единственного человека – слуги дона Иниго Веласко однако, наподобие сицилийских campieri7– слуг в мирное время и воинов в часы опасности, – одет он был в ливрею-мундир, сбоку прикрыт длинным щитом и держал прямо, как копье, прикладом к колену, аркебузу с горящим фитилем, не оставляя сомнения в том, что отряд даст отпор, если на него нападут.

Главное звено отряда, старик лет шестидесяти – шестидесяти пяти и девушка лет шестнадцати – восемнадцати, двигалось шагах в тридцати позади авангарда.

Замыкал цепочку арьергард, который двигался на таком же расстоянии от них, что и верховой, указывавший дорогу, в него входили двое слуг со щитом на боку, вооруженные дымящимися аркебузами.

Итак, всего двое господ и трое слуг.

В повествовании слугам уготовано весьма скромное место, зато главные роли суждено играть их господам, поэтому да будет нам позволено обойти молчанием Нуньеса, Камахо и Торрибио и особое внимание уделить дону Иниго Веласко де Гаро и его дочке, донье Флоре.

Дон Иниго Веласко, как мы уже говорили, был старик шестидесяти – шестидесяти пяти лет, хотя слово «старик» вряд ли подходит человеку, пусть и преклонных лет, но моложавому.

В самом деле, и борода, едва тронутая сединой, и длинные волосы во вкусе Филиппа Красивого и Фердинанда Католика, чуть посеребренные инеем, подходили человеку пятидесяти – пятидесяти пяти лет, не больше.