user - Содержание

М. А. Мееровича. Карпинский с завидной настойчивостью пытался

примерно в это время мой приятель Саша Шнирельман,

эмигрировавший позднее в Израиль, начал мне недвусмысленно

хамить, причем как раз тогда, когда я пытался пристроить его на

работу.

Я догадался, что если вежливо сносить это хамство и вообще

цепляться за какие-то дружеские или приятельские отношения, то

тень, витавшая вокруг имени моего отца, упадет уже на меня

самого. Поэтому я, при первом же подозрении на неуважение к

моей персоне, стал рвать отношения со своими знакомыми,

причем в жесткой и окончательной форме. Начал я, естественно,

со Шнирельмана.

Наконец, мне хочется сказать еще об одной стороне дела. Кроме

людей чистых, желавших насолить мне из самых лучших и

прогрессивных побуждений, имелись еще и стукачи. Для них

история моего отца была просто находкой…

VI

Ультиматум Геннадия Рождественского

После смерти отца одно его оркестровое сочинение было все-

таки исполнено в 1988-ом году. Это была его 8-ая симфония

(«Песни западных славян»). Дирижировал Владимир Зива, пел

Алексей Мартынов. Это было прекрасное исполнение,

дарованное нам Союзом композиторов в связи со смертью

Локшина.

выкинуть эту статью из сборника.

Однако в целом ситуация с исполнением сочинений моего отца

складывалась тупиковая. Дирижеры отказывались от его

сочинений, ссылаясь на то и се.

Тогда моя мать позвонила Геннадию Рождественскому, чтобы

напомнить о музыке моего отца. Рождественский единственный

из всех назвал причину своего отказа прямо, за что я ему, в

сущности, благодарен. Он сказал моей матери примерно

следующее: «До тех пор, пока вы мне не докажете, что Локшин

не виновен в арестах и не назовете их истинного виновника, я

играть Локшина не буду».

Думаю, что невиновность моего отца будет достаточно ясна из

этих записок. Что касается истинного виновника, то я его просто

не знаю. А если бы даже и знал, и то бы не сказал.

Наверное, мне стоит здесь рассказать о финале взаимоотношений

отца с Рождественским.

В 1979-ом году Рождественский должен был исполнять

сочинение моего отца в Лондоне. Это была 3-я симфония на

стихи Киплинга. После репетиции Рождественский прислал отцу

довольно-таки лестное письмо, в котором приглашал его в

Лондон на премьеру. Отца, естественно, туда не пустили.

Премьера прошла с большим успехом, но без автора. Некоторые

(например, Карпинский) считают, что 3-я симфония – одна из

вершин творчества моего отца. Сам он слышал исполнение этого

своего сочинения только в записи, причем на скверной пленке.

Но главное было, конечно, не в этом. Когда Рождественский

вернулся в Москву, их отношения с моим отцом как-то

расклеились. Отец, вероятно, не сразу понял, в чем дело. Вскоре

оказалось, что это был полный разрыв.

VII

Поход в «Мемориал»

Теперь я расскажу о том, как в 89-ом году, во время апогея

перестройки и гласности, я отправился в «Мемориал», чтобы мне

помогли там узнать истину о моем собственном отце.

В «Мемориале» в то время уже работал и занимал там, если не

ошибаюсь, видное положение правозащитник Александр

Даниэль, с которым мы учились когда-то в одной школе. Я

надеялся, что он меня вспомнит и как-то поможет в моем деле.

Накануне я переболел сильнейшим гриппом и имел поэтому

весьма бледный вид. Моральная проблема, которую я нес в себе,

тоже, наверное, как-то отражалась на моем лице. Это привело к

тому, что, пока я поднимался по лестнице, все со мной

здоровались, улыбались мне и кланялись. Думаю, что меня

ошибочно приняли за какого-то правозащитника.

Мы встретились с Сашей Даниэлем очень дружески и уселись

поговорить в закутке на диване. За 20 лет, что мы не виделись,

Саша Даниэль сильно изменился. В школе это был тихий,

скромный мальчик с мягкими чертами лица. Те времена были

очень трудными для него (а я, напротив, жил припеваючи). Тогда

он казался мне будущим неудачником. Теперь же выяснилось,

что неудачник – это я сам.

Я приглядывался к нему. Видимо, он успел пройти через какие-то

тяжелые испытания, неведомые мне. Черты его лица стали

чрезвычайно жесткими – я никогда не встречался раньше с

такими метаморфозами. Мне пришло в голову, что все мои

проблемы для него – тьфу.

Тем не менее, наш разговор начался вполне дружески. Я изложил

ему суть дела, и Даниэль сказал:

– Да, я что-то такое вспоминаю. Твой отец был, кажется,

музыковед?

– Нет, – отвечал я, – он был композитором.

– Тогда я тебя не понимаю, – сказал он. – Главное, чтобы

исполняли его музыку. А стучал он при жизни или нет – какое

это теперь имеет значение?

Я, слава богу, понимал, что дело обстоит как раз наоборот.

Я сказал:

– Понимаешь, наш телефон при жизни отца все время

прослушивался. Письма вскрывались. Где-то должно быть на

моего отца какое-то «дело»…

Он отвечал:

– Ну да, на всех стукачей заводились какие-то «дела»…

Мы явно не понимали друг друга.

Тут в коридоре зазвонил телефон и раздался чей-то радостный

голос: «Нет, ты представляешь, этот диссидент из Саратова

оказался стукачом!»

Я понял, что здесь течет какая-то своя жизнь, полная особого

внутреннего смысла, и что я здесь абсолютно чужой. Тем не

менее, напоследок я попросил Даниэля:

– Помоги найти хоть какое-то «дело». Мне не нужно оправдывать

отца. Мне нужно узнать истину. И не надо меня щадить!

– Ладно, звони, – сказал Даниэль.

Когда я спускался по лестнице, местная публика, слышавшая наш

разговор, смотрела на меня очень холодно.

Через неделю я позвонил ему на работу – его не было. Тогда я

позвонил ему домой. Там его тоже не было. Я позвонил на дачу.

Его не было и на даче. И на следующий день тоже, и так далее.

Короче говоря, он скрывался от меня.

Наконец, в «Мемориале», куда я продолжал названивать, каждый

раз называя себя, сжалились надо мной и дали какой-то телефон,

по которому можно было узнать «то, что нужно».

Я позвонил по этому телефону, представился и сказал:

– Понимаете, за моим отцом, пока он был жив, органы все время

следили, телефон прослушивался – ну, вы сами знаете, как это

определяется. Не посоветуете ли вы мне, как это можно

подтвердить документально?

– Чего?! – рявкнула трубка басом.

Ситуация с моим отцом стала казаться мне безнадежной.

В заключение добавлю еще два слова о том впечатлении, которое

осталось у меня от встречи с А. Даниэлем. Надо сказать, он все-

таки удивил меня. Дело не только в том, что этот жесткий,

мужественный человек стал от меня скрываться, вместо того,

чтобы сказать прямо: «Ну не приставай, мил друг, разве не

видишь, что у нас тут дела поважнее?» Дело еще и в том, что у

его знаменитого отца есть такой рассказ. Одного ни в чем не

повинного человека обвиняют в стукачестве. И доводы вроде бы

неопровержимые. От него уходит жена, отворачиваются друзья.

Он оказывается в полном, абсолютном вакууме. А понять, в чем

дело, не может. Вот такой рассказ.

Думаю, что Саша Даниэль этого рассказа не читал.

VIII

Две половины ключа

Я начал поглощать правозащитную и диссидентскую литературу.

Буковский, Делоне, Лидия Чуковская, Солженицын, Марченко,

Войнович, Григоренко… Я читал все подряд, в надежде узнать

что-то такое, что предназначено именно мне. Передо мной

открылся целый мир, доселе неизведанный. Я понял, что мой

отец, живя в изоляции, много потерял. Он очень любил историю,

а эти сочинения, которые и есть история нашего времени, до него

не дошли.

В результате моих поисков мне удалось выудить из

диссидентской литературы ключ к проблеме моего отца, вернее,

половину от этого ключа. Как будет видно из дальнейшего, я это

сделал с опозданием на год.

Вторая же половина ключа находилась в руках у потерпевших –

Есенина-Вольпина и Прохоровой. И они в конце концов мне ее

тоже вручили.

Но самую первую зацепку дала мне Надежда Мандельштам. В

первой книге ее «Воспоминаний» я прочел, что сама Лубянка

любила распускать слухи про неугодных ей людей, что они

являются агентами НКВД. Кажется, это у них называлось

«операцией по дискредитации».

IX

Два следователя. Отец невиновен

Следующий эпизод моего повествования также относится к 1989-

ому году и записан мною со слов матери.

После моего неудачного визита в «Мемориал» она написала

письмо в КГБ. В этом письме она просила сообщить ей,

причастен ли мой отец к арестам Есенина-Вольпина и

Прохоровой, произошедшим в 1949-ом и 1950-ом годах, и, в