Антон Первушин - Отдел «Массаракш»

Еще бы, — Птицелов поджал губы. — Лучше б ты врал, Бошку.

Соль в том, Птицелов, что не я, а ты врешь. Самому себе. И лжи этой не ощущаешь. Ведь ты — почти нормальный. Тебе обувку подыскать, и волен шагать хоть до самой Столицы. Никто не остановит. Не заподозрит. Но ты живешь с нами на пепелище, делишься добычей с немощными. И, похоже, совсем потерял голову от девчонки, которой и до зимы не дожить. Местные чувствуют неладное и ждут не дождутся, когда ты проколешься. Ведь каждому… хе-хе… хотелось бы быть почти нормальным. Каждый из нас хотел бы быть тобой, Птицелов.

Птицелов поглядел на свои ступни. Пошевелил пальцами — всеми двенадцатью. Он специально не носил обувь. В детстве деревенские мальчишки здорово колошматили его, обзывая «нормальным». Вот и приходилось выставлять уродство напоказ. Чтобы считали своим, Чтобы знали, на чьей он стороне.

Слушай, Бошку. Как… как… — Птицелов шумно сглотнул, помолчал, потом договорил, стараясь не обращать внимания на боль, от которой почти ослеп и оглох. — Как у вас называют тех, кого… кого обычно не называют? Дядька Киту был не только колченогим, но и криворуким. Лачугу собрал кое-как. Стены кривые, шифер на крыше подогнан хуже некуда. Как дождик, так внутри сразу потоп. Лия у него на земле лежала — на тряпке влажной, как дворняга, — пока Птицелов не отыскал для нее диван без ножек. Перерыл развалины вдоль одной из улиц — костяков человеческих с реди них оказалось уймища! — но нашел-таки. 11а горбу волок через весь город. Никто ещ не помогал. Говорили, ты, мол, здоровый. Почти нормальный. А народ тутошний — болезненный, слабый. Некоторые ведро воды поднимут, и сердце останавливается. Потом платок отыскал для Лии. Линялый, зато из настоящей шерсти. А Лия до того лысенькую голову марлей какой-то застиранной покрывала. Обрадовалась платку девчушка — глазенки округлились, губки задрожали! Ревела, жаловалась: дескать, отродясь у нее такой вещицы не было. Оно и понятно: дядька Киту целыми днями по подвалам и квартирам разрушенным рыщет. В поисках водки в бутылках с императорскими вензелями. На вещички для дочери времени не хватает.

Птицелов подошел к лачуге. Поглядел на щелястую дверь. За нею в единственной комнате чадила керосиновая лампа. Узкие полосы света падали на крыльцо.

Хлопали на ветру пеленки Лии. Все — в плохо застиранных пятнах. Птицелов потрогал одну. Сухая. Снял с веревки белье, сложил аккуратно — как мать учила.

Поднялся на крыльцо, толкнул дверь.

Открыто! Опять — открыто!

Сколько раз он просил их запираться! Упыри так и шныряют, стоит только Мировому Свету померкнуть.

Лия привстала с дивана, поправила платок. Птицелов оглянулся: дядьки Киту не было.

Птицелов… помоги тебе бог… — Лия забрала у него пеленки, положила на диван.

Птицелов заметил, что в тазу у нее уже замочены несколько тряпиц.

Худо тебе? — спросил, отводя взгляд от таза.

Мне было худо. А теперь отпустило, — ответила Лия, и Птицелов с облегчением понял, что она не врет.

Ты ела что-нибудь?

Да ела, ела! — Лия отмахнулась. — Я ведь чаю заварила! Я ждала, вдруг тебе захочется зайти. Будешь чай? Сахару вот только нету…

Что ты ела, Лия?

Да кашку пшеничную, — снова махнула рукой девочка. — Папа выменял у фермеров пшенички. Так что сытая я, отобедала.

Потом она опустилась на диван. Положила маленькие кулачки на колени и опустила голову, самом деле — рыба малоумная, Птицелов. Ты же сердишься на меня, да?

Заныло в груди у Птицелова. Присел он рядом с Лией, обнял за плечи. Покусанная рука мыла, а ранки, оставленные зубами девочки, сочились.

Что там стряслось, чихалка? У проплешины? Как ты очутилась в эдакой дали?

Лия молчала долго. Потом обронила: — Я не понимаю…

Эта полуправда вызвала какой-то болезненный резонанс в чуткой ко лжи душе Птицелова.

Успокойся, худышка. Я не сержусь. Просто расскажи, как так получилось.

Я не понимаю, Птицелов! — повысила она голос и сразу закашлялась.

Он погладил ее сутулую спину.

У нас в деревне… ну, там где я жил раньше… — начал Птицелов через силу. — Мы никак не называли их… Говорили— Неназываемые. И все понимали, что это значит.

Лия нахмурилась. — Это означало, что… если дать им имя, го они станут частью нашей жизни, — продолжил Птицелов. — А так Неназываемые — лишь сон. Кошмар, который приходит с ночью да развеивается поутру. А если кто-то на следующий день не находил своего ребенка, то… Что ж. Кому-то следовало крепче запирать дверь.

Птицелов! — отозвалась Лия. — Но ведь я — Не ребенок! Мне четырнадцать лет! Иные замужем в мои годы!..

Птицелов обнял девочку. Ощутил щекой, как мягок платок на ее голове.

Я боюсь наступления зимы, — хотелось сказать ему, — потому что зимой, быть может, придется уйти. Ведь больше незачем будет оставаться здесь. Не для кого.

Бошку рассказал, что и у вас, случается, дети пропадают.

Глупый! Детей упыри утаскивают, — сказала Лия. Сняла с плеча руку Птицелова, привстала. — Давай, лучше чаю тебе сделаю. Не к ночи разговоры эти. Как бы беды не накликали.

Человек… — проговорил Птицелов, его неожиданно начало трясти. — Высокий… С лицом темным… И топор, что ли, в руках держит. Я видел!

А, это… Это — Темный Лесоруб, — ответила Лия почти нежно. — Так люди смертушку в наших краях кличут. — Она поставила помятый чайник на чугунную печурку. Зашумела, забулькала сразу же горячая вода. — Ходит поЗаглядывает в окна. Как женишок.

Смерть? — подпрыгнул Птицелов. — Ходит по ночам? Так не бывает!

Он-то знал, что смерть путешествует на армейских грузовиках. Смерть прячется в головах солдат, заставляя их нажимать спусковые крючки автоматов. Это смерть быстрая, беспощадная, гремящая и плюющая огнем.

А есть еще другая смерть — та, что таится в Стеклянной Плеши. Медленная, ленивая. Тихая-тихая.

Для этих смертей — что ночь, что день.

Есть еще Неназываемые, которые уводят детей в лес. Зачем, правда, непонятно.

Вот и Колдун говорит, что Лесоруб — никакая не смерть, — Лия наморщила лоб, вспоминая слова Колдуна. — Лесоруб— не смерть, — проговорила важно. — Лесоруб— иная жизнь. Только некоторым такая жизнь хуже погибели.

Она плеснула в кружку заварки, залила кипятком.

Смерть — не смерть. Жизнь — не жизнь. Ты совсем меня задурила, чихалка! — признался Птицелов. — Я знаю лишь то, что видел своими глазами. Этот Лесоруб, Лия, был у Плеши. И ты — ты! — ему улыбалась!

Какой ты шумный, Птицелов. Не кричи, а то мне больно внутри. Выпей лучше чаю. И… и уходи. Ночь уже, упыри вышли на охоту.

Ну спасибо, — буркнул Птицелов. Потом встрепенулся: — А может, я… Уходи-уходи, — Лия вымученно улыбнулась. — И папа тебе рад не будет.

Но… я…

Зима идет. Не доживет до зимы. Уйду отсюда.

Ладно. И чаю не попил…

Птицелову сны снились редко. И чаще всего он был им не рад. Лучше бы они не снились вовсе.

Всякий раз Птицелов оказывался в разоренной гвардейцами деревне. Он спешил уйти в лес, но что-то не давало ему это сделать. Он возвращался к могиле и принимался раскапывать ее руками. В голове стучала одна мысль: похоронил мать живой! А ведь положил ее и отца на самое дно! Летели вверх комья земли, ухали ночные птицы, шумел лес. Он копал, копал, копал. Но тел не было — только какой-то мусор: пакеты, мокрый картон, пустые бутылки, объедки, среди которых копошились черви. А потом словно рябь проходила по могиле, Птицелов не успевал ничего понять, как розовая младенческая ручка с тремя похожими на гусеницы пальцами уже сжимала его ладонь…

Но в эту ночь ему приснилось нечто необычное.

Огромное, ярко освещенное помещение. Света столько, что в нем можно потеряться, как в тумане. И отовсюду слышится детский плач. Куда ни поверни голову, куда ни отступи. Ни куда не деться. затем его позвали.

Птицелов!

Силуэт Лии мелькнул в световой дымке и канул в никуда.

Лия!

Дверь вышибли. А ведь он всегда запирал ее на засов! Упыри, подумал Птицелов. Своего ружья v него не водилось, для охоты ему каждый раз одалживал Бошку. Поэтому под матрацем Птицелов держал мясницкий тесак — немного ржавый и чуть-чуть гнутый, но острее бритвы.

Спрыгнул с лежанки, выставил тесак перед собой.

Потом медленно положил тесак на пол, выпрямился. Поднял руки. Дядька Киту целился в него из двустволки. Кривое лицо мутанта было красно и снова как будто собиралось развалиться на половины.

Где она, Птицелов?

Вот здесь он ее ждал! — сказал Бошку, тыча корявым пальцем в траву.

Птицелов наклонился, внимательно осмотрел указанное место, но ничего особенного не заметил, только неглубокие отверстия в земле, вроде тех, что оставляют медведки.