Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах

Он попытался взглянуть прямо Даше в глаза. Но те уклонились, открыто и явно не пожелали встретиться с его взглядом.

– Да, поэзия Лермонтова надзвездна, космична! – Афанасьев не пожелал воспринять Дашин молчаливый демарш как свое окончательное поражение и продолжал наступать на нее с помощью лермонтовской гениальности. – Михаил Юрьевич не только первым узрел цвет нашей планеты в буквальном смысле, но и вложил в уста Демона такое космическое обещание:

Эти строки еще более непосредственно были обращены со сцены к сестре. И исключительно к ней!

Для нее же образ Афанасьева безвозвратно утратил свое демоническое притяжение, о чем Иван Васильевич не догадывался или был не в состоянии догадаться. Ей не хотелось, чтоб он ее «взял». Да еще и в «надзвездные» края. Это было слишком далеко от мамы, от отца, от нас всех, от крепости на Рижском взморье… от Иманта. Не привлекал ее и трон «царицы мира». Она предпочитала нормальную жизнь на Земле. И еще резче уклонялась от призывного взгляда Ивана Васильевича.

Если бы я не распахнул тем еще заспанным утром дверь в ванную комнату, сестра бы проснувшегося утра уже не увидела. «Ты убиваешь маму!» – Воскликнул я голосом ужаса. И с тех пор между мною и Дашей возникло нечто такое, что требовало откровенности, взаимной и абсолютной, взаимных неотредактированных исповедей. Она присылала мне письма «персональные», до востребования. Не потому, что доверяла мне больше, чем маме, отцу или Абраму Абрамовичу, а потому, наверное, что жалела их сильней, чем меня. Я был в два раза моложе их… И она позволяла себе не щадить меня умалчиванием и украшательством фактов.

Нет, причина не в отсутствии жалости! Наша тайна, наши особые отношения, родившиеся в то страшное утро, водили ее пером…

Слухи бывают разные: возвеличивающие человека или унижающие его. Возвеличивающим часто не верят, но в унижающих не сомневаются. Все похвальное стараются притушить, а порочащее раздуть. О слухах, возвышающих человека, сообщают, как правило, коротко, мимоходом, а о порочащих нашептывают с вожделением, обволакивая их подробностями и измышлениями.

В театр русской драмы известие о бывшем, московском, романа Даши с Афанасьевым сперва просочилось, потом, образовав русло, расширилось. И наконец превратилось в грязевой поток, вырвавшийся из берегов, не сдерживаемый никаким руслом. Он вливался в уши, которые всегда норовят стать локаторами и вместилищами сенсаций. Говорили, что жена Афанасьева не умерла от инфаркта, а наложила на себя руки, предварительно запечатав этими руками конверт с письмом, содержавшим проклятия. Сообщали, что дочь Ивана Васильевича, которая действительно отказалась сопровождать отца в Ригу – хоть он на этом и не настаивал, – в память о матери тоже прокляла Дашу. Сплетники, которые равнодушны к родным и близким, склонны жалеть тех, с кем даже и незнакомы, но кому выгодно посочувствовать, дабы сплетня выглядела колоритнее.

Соседка Алдонисов Эмилия давно и устойчиво состояла «при искусстве»: она заведовала центральной театральной кассой. Театральные билеты сделались для нее пропусками в пикантные закулисные истории и хитросплетения актерских интриг.

Ей на руку было перенести события прошлого в настоящее, узреть мнимого Дашиного любовника под маской режиссера и одновременно Арбенина, мнимую же любовницу Ивана Васильевича – под маской Нины Арбениной. И она узрела. Такой «Маскарад» ее не просто устраивал – он был ей необходим.

Имант не посетил ни одной репетиции. Даша всякий раз приглашала мужа… Но оказывалось, что в его театре «аврал». Ему не хотелось, чтобы сплетники – да и сам Афанасьев тоже – считали, что Даша готовится к премьере «под конвоем».

Они встречались после репетиций, в назначенный час, возле привокзального табачного киоска, садились в электричку и мирно, обмениваясь впечатлениями дня, катили на побережье. Так как у табачного киоска в очередь преимущественно выстраивались мужчины, Имант приходил раньше. Он избавлял жену от однообразных мужских взоров и комментариев.

– Может, хоть завтра посетишь репетицию? – непременно спрашивала Даша.

Слово «посетишь» должно было намекнуть, что она недовольна.

– Зачем? Я приду на премьеру. Пусть она будет для меня сюрпризом.

Имант хотел подчеркнуть, что сюрпризов коварства он не предвидит.

Но Эмилия вознамерилась такие сюрпризы преподнести.

Мудрость утверждает, что однотипная трагедия повторяется лишь как фарс. Но и узаконенные временем мудрости временем же опровергаются. С самого начала было похоже, что несчастье, недавно изгнавшее Дашу со сцены училища, а затем из Москвы, может повториться. Очень уж схожи были причины, толкавшие на ненависть Дашиных недругов. Нелли Рудольфовна в поступках своих была по-немецки стойко определенна, так как немецкая кровь в ней имелась, и ничем не напоминала взбалмошную Эмилию. Но обе они мстили Даше за отобранную любовь.

Красовская мстила безосновательно, ибо нельзя отнять у человека то, чем он не владеет. Эмилия же владела Георгием Георгиевичем, но не осознавала, что, освобождаясь с годами от незрячести любовного наваждения, он все чаще обжигался о странности ее нрава. Ей не приходило в голову, что случай с Дашей лишь завершил дорогу разрыва, на которую он вступил еще до того, как фамилия Певзнер прозвучала в доме Алдонисов.

Поскольку ненависть не нуждается в аргументах, Нелли Рудольфовна и Эмилия, в чьи женские судьбы моя сестра – как им обеим чудилось! – вторглась сознательно, злокозненно, действовали с помощью одинаковых мстительных средств.

Эмилия на репетициях забивалась в глубь бельэтажа и ловила оттуда каждое слово супругов Арбениных и каждый их взгляд.

Театр заполнялся ее шепотливыми россказнями о продолжении «связи»… Это слово Эмилия употребляла, считая, что возвышенного слова «роман» Даша и Иван Васильевич недостойны.

Абрам Абрамович утверждал, что женщины сводят личные счеты куда яростнее мужчин. Второй раз за очень короткий срок Даше выпало испытать на себе эту женскую беспощадность.

Стратегия Эмилии была не столь полководчески выверена, как стратегия Нелли Рудольфовны, но агрессивная устремленность была не меньшей. И наконец настал день, когда она решила посвятить «во все происходящее» Дзидру.

Дождавшись, когда Даша с Имантом уехали в Ригу, она впервые за много месяцев набрала номер телефона Алдонисов – и сквозь окно увидела, как соседка сняла трубку.

Эмилия, невзирая на непогоду, немедленно назначила свидание в дюнах. Переступать порог дома Алдонисов она не отважилась: вдруг бы столкнулась с Георгием Георгиевичем, который смело бросал перчатку, но слов на ветер не бросал и от решений своих – если они были решениями – не отступал.

То утро сопровождало себя дождем… Обезлюдел пляж, а шепот Эмилии пронизало таинственностью и резким ветром:

– Они признаются друг другу в любви на сцене, – промолвила она по-латышски. Это придало ее словам особую правдивость и доверительность. – Признаются прямо на сцене!

– Кто?..

– Вроде Арбенин и Нина. А на самом деле Афанасьев и твоя невестка. Все это знают! Кроме тебя и бедного Иманта…

Губы Дзидры замкнулись так плотно, что и щелочку было не разглядеть.

На следующий день Эмилия забилась в глубь бельэтажа вместе с Дзидрой. Вернее, Дзидра сидела в кресле прямо, не прячась, но со сцены ее не было видно. А она видела, как Афанасьев, уверяя, что «рожден с душой кипучею, как пламя», обжигал этим пламенем не Нину Арбенину, а Дашу Певзнер.

Имант предложил жене сохранить девичью фамилию, чтобы она не подумала, что «Певзнер» его не устраивает.

Даша сперва старалась интонациями и жестами не убеждать Арбенина в ответной любви, а лишь отстаивала свою невиновность. Но Иван Васильевич и его помощник, латышский режиссер, обожавший – стойко, но без восторженной взбалмошности – русскую драматургию, выступили на защиту Лермонтова.

– Я допускаю свои прочтения пьес актерами, – заверил сестру помощник. – Допускаю. Но не когда мы обращаемся к классике… Поверьте, Дарья Борисовна!

– Нина не просто так… не безразлично невинна. Она чиста потому, что боготворит своего супруга! – объяснил Даше Иван Васильевич через того же латышского коллегу. Сам коллега не смог бы так складно и четко формулировать мысль по-русски.

Собственными устами Иван Васильевич не посмел бы требовать, чтобы Даша любила Арбенина на сцене столь же восторженно, как еще недавно любила его самого. В былых чувствах Даши и Нины Арбениной было нечто похожее: обе скорее преклонялись, чем обожали. Разрыв в опыте и возрасте гипнотизировал ту и другую.