Три сердца, две сабли - Сергей Анатольевич Смирнов

Сгоравшая от нетерпения Брунгильда или Афина, уж не знал я, как и назвать Полину Храбрую, едва ли не из-под пера выхватила важную бумагу, торопливо сложила, воткнула в конвертик и отвернулась от меня, чтобы скрыть его куда следует.

Я поднялся, вздохнул полную грудь… и выдохнул дорогое мне имя:

– Полина Аристарховна…

Она стремглав повернулась ко мне, засверкала чудесными очами и только проронила:

– Вы… я…

Я возненавидел себя еще прежде, чем начал говорить те чересчур разумные и правильные слова, за какие себя и презирал в те мгновения. Признаться бы ей тотчас, пасть на колено! Но, увы…

– Полина Аристарховна, в том необычайном положении, в коем мы оказались, – пустился я вещать речь, наспех заготовленную, как и донесение, – легко поддаться порыву и наговорить друг другу необдуманные слова и даже дать опрометчивые обещания, кои впоследствии представятся мимолетным безумием. Мы должны многое сказать друг другу. Но давайте подождем, пока грозные тени развеются… Одно же обещание даю вам немедля, вернее повторю, как клятву: я отдам за вас жизнь тотчас, если Господь и честь потребуют.

А что еще я мог сказать девице, любезный читатель? Признаться ей сейчас в любви, окончательно завоевать сердце, вселить радость надежды, а через час-другой, коли Бог попустит, пасть от руки Нантийоля, с коим судьба меня сковала в тот день намертво? Ну, разве не подлость вышла бы?

Дрогнули ресницы, затуманились глаза Полины Аристарховны. Она трепетно улыбнулась мне:

– Я знаю. Я навеки ваша должница, – тихо проговорила она. – Вы мои ангелы-хранители.

– Ангелы? – опешил я. – Сколько же нас?! Разве ангел-хранитель у каждого из нас не один?!

– А мне вот Господь, по неизреченной Своей милости, двоих послал – вас и Евгения, – с обезоруживающим простодушием призналась Полина Аристарховна.

Все во мне – и душа, и тело, – вмиг окаменели. Я даже не почувствовал щекой легкого поцелуя девицы, сердце мое не дрогнуло, замерев и охолодев, как плита могильная.

Ни слова более не успел я сказать вослед Полине Аристарховне – выскочила она за дверь и пропала, не оставив даже стука каблучков. Она исчезла… а я остался стоять, но не один, а в компании с мрачной тенью Нантийоля. Он и вправду был теперь неотлучен, все время рядом, за плечом моим, уж не ведаю, каким, коли и его девица назвала ангелом... да и было за что. Стоял тут он невидимо и, верно, ухмылялся саркастически и высокомерно, истинно по-французски. И нам двоим не вынести цепи, коей скованы наши судьбы, – вот что прозрел я. И ничто под небесами уже не могло предотвратить нашего смертельного поединка… Разве только внезапное извержение Везувия – да где он тут, в подмосковной глуши, сей Везувий?!

– Что ж. Все к лучшему, – рассудил я едва вслух, кое-как справившись с болью душевной. – Коли не сложится, так не будет и пустых угрызений.

Быстро написал я еще одну записку – причем по-французски. В ней сообщал я хозяйке усадьбы о том, что не нахожу возможным оставаться в ее комнате и тем более наедине с нею, пока дом ее остается главной квартирою самого императора Франции. Так писал я, дабы не возникло у постороннего лица, коли, не дай Бог, записка окажется в чужих руках, ни единого намека на мое истинное предназначение. «Обязан я пребывать на страже покоя, – неопределенно выразился я в конце и подписью поставил латинскую “S” – единственное, что у меня было общим с поднятым из сырой земли капитаном де Шоме, чью личину мне пришлось носить.

Постановил я себе провести всю ночь, подобно стражу, на ногах во внутреннем дворе усадьбы. Немало в том было и желания подразнить Нантийоля, как мне чудилось, видевшего меня даже сквозь стены. Решил я, что, ежели даже сам Бонапарт подойдет и погонит в «супружеский альков», отвечу я ему словами записки: помилуйте, ваше императорское величество, не до молодой жены мне, обязан, мол, охранять ваш покой…

Так вот и шатался я по двору, делая грозный и озабоченный вид и с облегчением замечая, что настоящим стражам, коими кишел сумрак вокруг, нет до меня дела. Евгений не показывался, и сдавалось мне, что он дремлет у себя в тепле, пока я мерзну наружи, порой поглядывает одним глазом в окно, видя ночью все, как матерый хищник… да и посмеивается себе.

Однако же преглупая моя затея стать пикетом во дворе, замешанная на ревности и обиде, оказалась не пустою. Часу во втором ночи приметил я вдруг в окне, прямо над дверями дома, свечной огонек, показавшийся мне странным и неуместным. Тревожное предчувствие погнало меня в дом, и увидал я ту же картину, кою видел несколько часом назад…однако же в новом живописном ракурсе – не сверху, а снизу.

Подобно знатному призраку аглицкого замка, строго, по часам обходящему свое владение, спускался мне навстречу по лестнице помещик Аристарх Евагриевич Верховский в своем неизменном стеганом халате нараспашку, в мягких тапочках на босу ногу и с пребольшой свечою. Не подействовали на старика капли валерианы, а вот на его девку, обязанную удержать барина в постели, да запуганную волнениями дня, подействовали замечательно: она спала, как говорится, без задних ног.

Свидетелями того явления, кроме меня, пришлись двое высоченных драгун, стоявших стражами-часовыми в сей части дома. Они провожали «призрака» полусонными ухмылками, находя его выступление не более опасным для почивавшего в стороне императора, нежели выходки городского дурачка на дальней ночной улице. Между тем, Аристарх Евагриевич вновь обещал вдосталь попотчевать французов «фуагрой и геенной огненной». В сем обещании таилось наслаждение определенной угрозой. Сердце мое отчего-то еще больше обеспокоилось, услышав в той угрозе старого безумца некую ясную цель.

Поначалу я посторонился в сумрак, а, пропустив хозяина усадьбы, тихо пошел ему вослед. Помещик двинулся под лестницу, потом завернул в закуток, упиравшийся в глухой тупик. Тут бы помещику и уйти, не разбирая, прямо в стену, как и полагается приличному призраку… Однако он протянул руку и нажал на угловую доску, а за сим тихонько ткнул рукою стенку перед собою.

К моему удивлению, деревянная стенка оказалась потайною дверцей. Помещик двинулся вперед, я тихонько ступал за ним.

Открылась лестница вниз, помещик стал спускаться с осторожностью. Вот уже увидал я его начавшую плешиветь макушку… и когда макушка поплыла в