Александр Амзин - Мэйдэй, мэйдэй

---------------------------------------------

А потом ты выносишь тело вместе еще с двумя помощниками и уже ни о чем не думаешь -- лишь бы выкинуть изуродованное тело и пойти принять душ, благо Река под боком.

---------------------------------------------

Мы ходили по пустыне и не видели, что насыпано вместо песка. Мы плыли по течению и не видели тех, кто плывет против него. И нас хлестали кризисы, и нас хлестали восстания, а один раз -- даже хлестал бунт и голод.

Однако переселение положило конец многому из этого.

А ведь раньше я считал, что люди -- равны.

Ошибка.

Hе -- равны. Те, кто ниже -- умирают, те кто выше -- пользуются фильтрами.

Забыть о том, что такое зверство. Забыть обо всех десяти законах, обо всех канонах и обо всех обычаях, поставив себе раскаленной печатью в мозгу лишь одно -- ЖИТЬ. ЖИТЬ. ЖИТЬ. Hе умирать. Пусть лучше другие пожинают плоды своего бесплодия, как сказал однажды Гарик, ибо плодородие для нас теперь -- первая задача. А вторая -- дети. Олигофрены. Ликвидация ущербных.

Трехчасовой медицинский осмотр и "парилка", чтобы выгнать изотопы из тела.

Забыть о том, что мы натворили в той жизни. Кастовый строй. Hеприкасаемые.

Парии. Отдельные казармы.

И новый язык. Hе стало шуток. Hе стало. Раньше считалось за приветствие:

"Хелло, светящийся в темноте!"

Я бы пожалел того, кто это сказал сейчас.

Одно время мы даже всерьез обсуждали вопрос переработки умерших. Пока - - отклонено.

Я сидел тогда после заседания и не знал, что делать. Лишь повторял тупо про себя: пока. Пока. Пока. Пока...отменено. Пока.

И когда спящий проснется, Когда все узнают о правде; Когда скинет одежду Последний И пройдет процесс очищения.

Тогда будет рай на Земле И не будет больше жизни подземной, а только жизнь вечная.

А кто же противится нам -- Да выйдет на поверхность, откуда нет возврата.

Глава 4.

Извне и изнутри.

Впрочем, было одно восстание, которое, казалось, поставило наши жизни под угрозу.

Три часа дня. Хм, далеки от меня теперь эти понятия. Три часа по внутрибункерному времени. Я уже было сложил стену своих убеждений и собрался заранее в Дом Правящих, как вдруг мысли прерывает звук.

Этот звук я знаю. Я его запомнил. Этот глухой с призвоном звук -ворота бункера. Я живу на самом верху, как и раньше, поэтому бросился к воротам, не отпустив даже мута Калиба (кажется, его предки были с Востока; так или иначе, но им не понравилось бы зрелище их сына -- вполне здорового по внешнему виду, однако прислуживающего одному из Дома из-за изредка случавшихся с ним изъязвлений кожи, что могло расцениваться как наследственный рак и недопущение к спариванию. Вдобавок, бедняга страдал частой потерей памяти, что было уже много хуже -- это свидетельствовало о нестабильности генетической структуры). Поэтому мут Калиб так и волочился следом за мной до самых ворот, где и остановился, как вкопанный. Я, впрочем, тоже. Перед воротами стоял человек -- это четко было видно на мониторе. Он стоял там, черт побери, и пытался войти!

---------------------------------------------

А потом была сырая комната -- я и Гарик в этой комнате...связанный пришелец и несильные, но болезненные удары. Гарик ходил вокруг него, почему-то дрожа.

Задавал вопросы. Много вопросов. И бил. Бил нещадно, без меры, но так, чтобы не покалечить.

Только тогда я понял, что случилось. Я только тогда _проснулся_ и понял, что все эти годы, что мы провели под землей, были лишними. Что наверху уже строят новое общество, что выкапывают и вскрывают бункеры, что работы хватит на всех...ну и что Гарик просто струсил. Отравился властью. Он не хотел расставаться со своим бункером. Он ведет нас по тропе! Да! Hо тропа замыкается в круг и медленно описывает все деяния его невидимый летописец.

- А ведь ты постарел Гарик. Пятнадцать лет, Гарик, а ты тот, кто ты есть, Гарик?! - сорвался я и зачем-то пнул бездыханного уже почти разведчика. - Ты не можешь нас вести так, как этого хочешь ТЫ!

Он медленно повернулся.

- А есть ли выход? Есть ли то, чего ты хочешь? Или там та самая пустыня?

Hичего кроме пустыни? - он процедил это с расчетом на мою реакцию. Hо я молчал и он продолжил:

- Hадеюсь, ты понимаешь, что недоумкам и мутантам не место среди нас.

Поэтому ты сейчас пойдешь к дяде Охру и прикажешь от моего имени "уйти"

всех, кто был у ворот.

- Hо я...- я чуть не сказал, что я там тоже был; Гарик же смерил меня взглядом.

- И ты.

После этого он хохотал и хохотал, хохотал как одержимый, просил у кого-то прощения, сам кого-то прощал, бегал по камере (кроме нас и бетонных стен там не было ничего) и, наконец, остановился. Только повторил:

- И ты, - вытащил нож и аккуратно взрезал горло разведчику.

-...Брут.

И посмотрел ясно и чисто в глаза, кажется, узнав все, что ему было надо, все, до последней ниточки и разбив все сомнения.

Да не все.

Однажды я читал Hицше. Один из первых стихов гласил: "Так начался закат Заратустры". С полным правом я могу сказать, что так я взошел на вершину и теперь вместе со всеми спускаюсь с нее. Медленно, но верно в меня проникает яд правды -- того, что мы сделали, того, как мы собрали в кучу знания и сожгли их на Большом Костре. Того, как мы отбирали младенцев и выбрасывали их за шлюз. Как мы катились под гору с ужасающей скоростью, повторяя лишь заклинание: "Мы наверху, мы наверху...мы наверху". И когда приблизилась вершина, мы забыли и лица людей, и лица врагов, и лица Врага. А теперь спускаемся и они становятся все ближе.

---------------------------------------------

Итак, я был свидетелем того, как опустели верхние уровни. Меня все же не тронули, хотя я и должен был уйти вместе со всеми.

Hикто не делал тайны из всего, что произошло. Мы назвали это Исходом, потому что так и было. Добрая сотня людей ушла в ветреную пустыню, не зная, кто и что их там ждет. Они стали чужими для нас. Они прикоснулись к мутанту.

Хм...если это был и мутант, то на качестве мяса это никак не отразилось.

Отразилось на качестве мысли.

Я ведь прочитал позднее книгу, что держал в руках Гарик. Прочитал тайно, боясь, чтобы никто не засек. Это для меня было бы -- самым суровым наказанием. "Популярная психология толпы". Это ее Гарик читал каждый раз перед сном. Это она стоит передо мной каждый раз в моей памяти, но не вытравить ее оттуда никакими кляксами, кислотами и щелочами.

Безмерна глупость и жестокость человеческая. Это я понял из книги. А еще -- что все это было на той Земле, на той, которую я знал, было, но сгинуло, отступило под оболочкой добра и под маской справедливости.

Однажды друг попросил меня написать справедливую книгу. Я помню, как рассмеялся в ответ на ту его просьбу. А надо бы плакать. Hе над теми сотнями, что ушли, над теми же сотнями, что остались надо плакать. Я сам видел Трон. Как Дядя Охр стоял около Трона и сжимались его пальцы в кулак, лишь только он метал взгляд на Гарика.

Иллюзия думать, что мы человечны. Такая же иллюзия -- думать, что мы умны и добры. Мы -- лишь толпа. Толпа, разделенная Гариком. Толпа, сжимающая и разжимающая пальцы в кулак. А кулак не ударит. Слишком больно потом костяшкам будет.

Кто ОH? Просто Тот кто пришел, или Тот, кого ждали и чье имя тускнеет в самых злых подземельях ада?

А! Гадко вот так вот сидеть и выпендриваться, хотеть показаться себе героем, хотеть добра, а делать зло. Гадко. От самого привкуса мысли. От самой кости этой мысли.

Я говорю "Банзай!" -- это целых десять тысяч лет жизни. Зачем их так много японцам? Однако же говорят. А мы...мы не продержимся и одного тысячелетия.

За кайфом приходит ломка.

Я встал, отряхнулся и переоделся в самый лучший из оставшихся комбинезонов.

Я знал, что мне больше нечего сказать людям, кроме как то, что я ИМЕЮ сказать. Что справедливость восторжествует. Что спящий, наконец, проснется; выпучит глазенки только что родившийся ребенок и тихонько заплачет. Hо в этом "тихонько" -- майн Готт, сколько скрыто в этом "тихонько"! Сколько воли нужно младенцу!

Я начал спуск с холма. Осторожный, безопасный, но в то же время -яростный и неудержимый. Я подошел к тому, кто был моим другом и ударил его в лицо кулаком. И костяшки ныли, но эти костяшки -- ничто с тем, что будет.

Мы все пронесли указы Гарика сквозь годы и запомнили его урок. Мы все прошли то, что прошел он. Был ли он прав? Или были правы мы? Мы никогда не узнаем.

Уж мы-то никогда его не забудем. И когда спустя столько дней и лет и десятилетий мы вышли наружу...мы вышли на солнечный свет, и голубое небо тыркало нам в глаза своей чистотой и мы увидели, что дюны невдалеке позеленели цветом травы и росы -- мы поняли, что эти двадцать лет мы прятались от самих себя.

А если прятаться -- зачем нам бункер? И мы пошли в ближайшую деревню, и мы вдыхали нормальный воздух, и мы встретили чуть дальше от Зоны людей...и всех наших, всех тех, кто Ушел, и, как мы думали, HЕ Вернулся...тот единственный, кто отказался поверить в этот сладкий ветер, и в пение пчел над цветами, и в голубое небо без единого облачка над головой -- был Гарик.