Алесь Жук - Листья опавшие

***

Окончилась «эпопея» с продолжением спора между Адамовичем и Далидовичем. Далидович мне не звонит, обиделся, а с Адамовичем мы вообще пос­сорились, наговорили друг другу оскорбительного. И никому не могу сказать, что мне был звонок от Антоновича — «прекратить всю эту бодягу», на ЦК не ссылаться.

Мороз около двадцати градусов. Зима начала становиться с начала декабря. Не рассыпалась бы к Новому году. Вчера были с сыном в лесу. Красиво, снег лежит легкий, нетронутый, не везде пробита еще лыжня, сам нарезаешь ее.

Поперек тропинки — большая медно ствольная сосна. Корень вывернут, как большая кочка, такой малый на такое большое дерево, нет у него стержня, глубоко уходящего в землю. Когда падала, придавила к земле молодую темно­ствольную сосну, поднимавшуюся в тени от этой королевы.

Все, как в человеческой жизни. Старые сосны падают потому, что стоят одиноко и не могут держать ветер. Деревья не виноваты, что не поднялся молодняк, хотя без подлеска валит их ветер. А люди сами должны заботится о своем подлеске.

***

Вечер Короткевича. Зал переполненный, многие желающие не попали. Атмосфера чудесная, дружеская, сам Владимир Семенович светится радостью, думаю, от этого, а не только из-за того, что вручают орден «Дружбы народов», что присутствует заведующий отделом культуры ЦК.

Поздравлял и я от газеты и в этой атмосфере приветливости и любви вспом­нил докладные «наверх», которые и сейчас лежат в сейфе в ЦК с тех времен, когда заведующим был Марцелев, «На дикую охоту», на «Колосья».

***

Ночью снилась война, которую я просто не могу знать. Снится давно и часто.

***

Кончаю перечитывать «Наш дом» Пришвиной. Давно не было радости читать такую умную книгу о писателе. О том, чем он жил, как думал свои книги. Теперь в таких книгах принято выискивать исключительность, пикант­ность, а то и перетряхивать семейное белье, забывая о душе писателя, — глав­ном инструменте.

***

Заходил в редакцию Карпюк. Сказал о том, что я понравился ему за то, что обманул его и сократил «Вершалинский рай» на несколько листов. Похвастал­ся, что он все восстановил в двухтомнике и еще несколько листов дописал. А роман и так страдал длиннотами. С удовольствием узнал, что рецензия на двух­томник заказана. Из-за этого и заходил.

***

Был в деревне. Осень. Красная машина на улице, сам, жена, дети — все молодые. А бабушка смотрит из окна. Синий платочек, старческое морщини­стое лицо и глаза. Господи, глаза человека, который уже смирился с мыслью, что уходит и так жалкует на этом бережку, на самом жизненном краешке. И так ему хочется еще видеть этот белый свет, пускай и бедный, серо-осенний. Да и глаза уже не светятся, больше видится серое пятно. Но светлое. Машу ей рукой на прощание, а она этого уже не видит. Та, что растила меня маленького. Смо­трит в белый свет, и так смотрит, что сердце обливается кровью.

Был бы я художником, как бы нарисовал это! И эту деревенскую осень, и этот краек-бережок, и это такое родное лицо.

***

О литературных склоках не только говорить, а и думать не хочется. Послед­няя радость — «Знак беды» Быкова. Редакторская моя радость, что в газете есть статья Игоря Дедкова о повести, наверное, самый первый отклик. Отвез ему домой. Ничего не говорил о том, что наши солидные и уважаемые критики были так заняты, что не смогли по-срочному написать. А надо было срочно, покуда не поднялся лай из подворотень. Слава Богу, отозвался из Костромы по старому знакомству Игорь Александрович. Он уже имеет авторитет всесоюзно­го критика.

***

Были с Адамчиком в больнице у больного Крапивы, лежит на третьем этаже, в девятой палате, где умирал Мележ. Так называемый «люкс» — боко­вушка совсем небольшая. Сам поднялся, сел на кровати. Видит совсем плохо. Покуда привыкал к голосам, путал нас. Что надо ищет ощупью. Сказал, что уже почти не видит, но читает, водя носом по строкам через лупу. Чтобы стро­ки не терялись, держит их пальцем. Приятно удивлен, что Адамчик хорошо знает травы, говорит, что повторяется иногда в описаниях, а вот у Шамякина в романе есть и быт, и детали, а главного — образа Ленина нет. Голова у Кондрата Кондратовича ясная, помнит все. Хочет еще дописать пьесу, которая у него начата. «Вот только вы ее не поставите» — такое резюме с улыбкой. Эти слова он повторил позже и цековскому начальству, которое пришло наве­стить его.

***

Глубокая осень, а такое тепло держится, что даже тревожно от этого.

***

Проехали с Трояновским по партизанским местам его родины, где он пар­тизанил, где моя мать была. Непроходимые болота осушены, по ним мелиора­торами проложены гравийки. Нет и реки Лоши, на берегу которой всю войну гнили приготовленные к сплаву бревна. И самой реки, вместо нее метров на десять шириной мелиоративный канал.

***

Сижу в Королищевичах. Лес здесь еще настоящий, могучие сосны, полу­мрак под раскидистыми елями. Многие деревья уже помечены на высечку. Новая дорога подрезала лес совсем близко к корпусу. Так вскоре доберутся и до ели, под которой любил отдыхать Колас. Во всем чувствуется запустение, Королищевичи доживают свой век как Дом творчества.

Перед отъездом сюда был на бюро ЦК, где рассматривали вопрос о руководстве СП БССР литературными периодическими изданиями. Евгений Иванович Танк докладывал вообще, что напечатано, что будет печататься, что в переводе напечатано во всесоюзной печати. Самым главным недостатком в работе оказалось то, что сотрудники не высиживают в редакции полный рабочий день. О материальном обеспечении ни слова. Ни слова о том, что библиотеки не выписывают белорусскую периодику. Никому из редакторов слова не дали. Потом собирали еще раз, чтобы окончательно выработать постановление. За это время сделали запрос в Москву. Там сотрудники не высиживают в редакциях свои восемь часов, и вопрос о надомничестве отпал сам собой, исчезли и закиды о «мелкотравчатом национализме», постановле­ние получилось вроде бы и основательное, но бесполезное, да и вреда от него тоже не будет.

Здесь, в Королищевичах, зима разваливается совсем, лыжи окончились. Вечерами слушаю воспоминания Рыгора Нехая о войне, о послевоенном вре­мени, о посиделках за чаркой с друзьями — Астрейко, Велюгиным, Нагнибедой.

***

Проснулся ночью, сел за стол. За окном зимняя ночь, снежная кисея, на подоконнике как-то фантастически стоят эльвасы, под одним из них тремя зелеными листиками взошло неизвестное мне растение. Когда-то хорошо писалось такими ночами, особенно в лесу. Тогда еще не знал, что такое бес­сонница, что такое боль в сердце. И теперь по инерции думаю, что все еще впереди, что все только начинается. Почему-то припомнилось, как в послед­ний мой приезд домой бабка моя рассказывала, что приснился ей сон, будто я маленький еще, одетый во все белое, собрался идти играть к тетке Ганьке, которая уже к тому времени умерла. «А я знаю, что это такое, бросилась не пускать тебя — и свалилась ночью с полка на пол». И я знаю, что это от старческой немощности упала она с полка, сама уже и подняться не может. Лежит и умирает. От этого сна встревожилась мама, нашла мне попутчиков до Минска, чтобы ехал не один. «Может, у кого-нибудь счастье большее, вместе с людьми езжай».

***

Главлит снял два стихотворения из подборки Петра Кошеля в «Нёмане». Потом переполох, когда узнали, что он зять Слюнькова, начали пытаться откру­чивать все назад, но тираж уже отпечатали.

Читаю воспоминания о Тургеневе. Тот, что в начале писательского пути с горечью говорил о роли писателя в русском обществе как отщепенца, ненор­мального человека, доживал свой век во Франции при Виардо и не стыдился признаваться Фету, что вывезенная им во Францию дочь не может даже сказать по-русски «хлеб», «вода».

***

Пока был в Королищевичах, Миколу Гилю по требованию Валерия Гришановича пришлось писать объяснительную в ЦК насчет публикации Мальдиса, рецензии Сергея Дубавца на книгу Рыгора Семашкевича, хотя он толком так и не мог понять, что надо объяснять. Причина очевидная: не в том, что напечата­но, а во всех трех личностях.

***

В Королищевичах старый Улащик, Граховский, Микола Лобан. Он тяже­ло болен. Седой коротенький чубчик-козыречек, очки, улыбчивость. Куртка легенькая из болоньи. Надо помогать ему одеться и раздеться. Принимает это как должное, но помощи не просит. Крепкая личность, держится, не сдается. У зеркала дрожащей рукой поправляет свой чубчик, перед тем как зайти на люди в столовую. Кажется, совсем недавно гонял вместе с нами по лыжне.

***

Юбилейный вечер Гоголя. О том, как проходил, достойно пера самого Николая Васильевича. Вечер готовил Дом литератора как рядовое мероприя­тие — дата не совсем круглая. Но в ЦК узнали, что в Киеве проводят большое мероприятие с присутствием Политбюро Украины. Поэтому у нас на вечере будут присутствовать А. Т. Кузьмин и Н. Л. Снежкова. Дали авральную коман­ду заполнить зал студентами. Писателей почти никого, не пришли и редакторы изданий — не знали о присутствии высокого начальства. Одним словом, воде­виль с чинами и подчинками.