Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна

Книжка вышла не только интересной по содержанию, но и весьма стильной по оформлению. Обложка — внешне очень скромная, но отсылающая читателя стилизованными буквицами к русской старине — была оформлена талантливой художницей Екатериной Васильевной Гольдингер (1881–1972). Два фотопортрета М. Д. Кривополеновой, представленные в книжке, были сделаны А. Черепановой и А. Антоновой в петроградском фотоателье «Atelier Genre Gravure». На одной фотографии М. Д. Кривополенова лукаво улыбается, на другой серьезно и печально смотрит куда-то в землю. «Бабушкины старины» были замечены критикой: А. Шилов в «Русском библиофиле» посвятил им доброжелательную рецензию, в которой, кстати, заметил, что желательно было бы издать одной книжкой полностью очерки О. Э. Озаровской «За жемчугом», печатавшиеся на страницах разных газет. Очерки, полагал рецензент, могли бы занять в русской литературе такое же заметное место, как книга М. М. Пришвина «В краю непуганых птиц».^[28]

Летом 1916 г. О. Э. Озаровская опять оказалась на Пинеге. Собирательница встретилась с М. Д. Кривополеновой, записала от нее сказку «Верная жена», песню «Козаченько», которые впоследствии вошли в «Пятиречие». На этот раз собирательница решила проехать по новому маршруту — проникнуть на реку Кулой. В районе г. Пинега, напомним, волок между двумя реками — Пинегой и Кулоем — составлял всего несколько километров. На малонаселенном Кулое было лишь три деревни: Кулойское (в тридцати верстах от г. Пинеги), Карьеполье и Долгощелье (в устье реки). На притоках Кулоя — на реках Сояна и Немьюга — также находились одноименные деревни.

Экспедиция 1916 г. оказалась не совсем удачной. На Кулое О. Э. Озаровскую и ее спутников в очередной раз приняли за немецких шпионов. «Едет ерманьска императрица смотреть, как мины в мори спушшены», — решили соянские мужики, узнав о странной городской путешественнице [Озаровская 1928:406].^[29] Жители деревни встретили лодку О. Э. Озаровской с камнями за пазухой. Положение спас местный священник, который из архангельской газеты, где сообщалось об О. Э. Озаровской, догадался, кого его паства приняла за «ерманьску императрицу». Камни были отложены в сторону, но доверие, столь нужное для записи произведений устной народной поэзии, собирательница смогла завоевать с большим трудом и лишь у некоторых из кулоян. Былинщик Никита Прокопьевич Кырчигин (у А. Д. Григорьева и в «Пятиречии» — Крычаков) из Карьеполья был с нею очень неприветлив и петь отказался. Позднее собирательница вспоминала:

В 16 году он явился в ту избу, где я была <…>, расспросил меня, откуда я, и в ответ на просьбу спеть старину, ответил:

— 15 лет назад у нас был московец хромой, я ему пел…

— Ну и мне спой.

— Он с трубой был (фонограф), на трубу списал.

— И у меня труба есть. И я на трубу.

— Он деньги платил.

— И я заплачу…

— Два раза один товар не продают.

И ушел, даже не оглянулся [Озаровская 1928: 408].

Тяжелейшие годы Первой мировой войны переросли в революцию, а затем в войну гражданскую. Нам практически ничего неизвестно, как О. Э. Озаровская пережила годы российской смуты. Как бы то ни было, в отличие от своего брата, эмигрантскому «рассеянию» она предпочла родину. В послеоктябрьский период в Москве был создан Институт слова, находившийся в ведении Главпрофобра Наркомпроса. Цели его были — подготовка мастеров художественного слова. О. Э. Озаровская стала профессором Института слова (помимо нее здесь преподавали П. Н. Сакулин, И. Н. Розанов, Е. Н. Елеонская, Ю. М. Соколов и др.). Институт, сколь можно судить, в начале 1920-х гг. являлся заметным явлением в культурной жизни Москвы. Так, в декабре 1922 г. с большим успехом в Центральном доме работников просвещения прошел вечер народного слова. О. Э. Озаровская и ее студенты демонстрировали зрителям родниковую поэзию Русского Севера. «Красная нива» писала об О. Э. Озаровской: «…на московских выступлениях к ней подходили северяне с выражением изумления, заявляя, что не знают, где сидят: в Москве или у себя в Архангельске, — так хорошо овладела она народной речью».^[30]

Судя по всему, в 1920-е гг. О. Э. Озаровская по-прежнему активно участвовала в культурной жизни Москвы: в годовщину смерти А. А. Блока 7 августа 1922 г. она, например, выступала с воспоминаниями о поэте на вечере, устроенном Всероссийским союзом писателей.^[31]

В 1923 г. О. Э. Озаровская издала две книги, связанные с ее педагогической деятельностью: «Моей студии» (М.-Пг., 1923) и вторым изданием «Школа чтеца» (М., 1923. Вып.1). В первой книге, посвященной ученикам, которых несколько сотен прошло через руки О. Э. Озаровской, собраны ее лекции-уроки по декламации: «Заучивание наизусть», «“Море” Жуковского», «“Зимнее утро” Пушкина», «“На смерть Пушкина” М. Лермонтова» и др.

Не оставила своими заботами в начале 1920-х гг. О. Э. Озаровская и «бабушку». Как только позволили обстоятельства, она обратила внимание большевистских властей на пинежскую нищенку — великую народную артистку М. Д. Кривополенову. Побуждаемый О. Э. Озаровской, первый нарком просвещения А. В. Луначарский принял личное участие в судьбе Махони. 16 декабря 1920 г. он послал на родину М. Д. Кривополеновой следующую телеграмму: «Архангельск. Пинега. Исполком. Немедленно телеграфируйте, жива ли бабушка Кривополенова <…> Примите меры поддержать ее, если жива. Центр примет особые меры покровительства. Наркомпрос А. Луначарский».^[32] Очень скоро пришел ответ от председателя Пинежского исполкома Ширяева: «Вашу телеграмму от 16 декабря сообщается, что бабушка Кривополенова жива, нуждается обувью, одеждой, бельем. Отнаркомпросом приняты следующие меры: назначено ежемесячное пособие размере 3360. Предложено снабдить обувью, одеждой, бельем и сделать особое определение снабжении продовольствием. Ждем дальнейших указаний покровительства».^[33] 24 января 1921 г. Совет народных комиссаров вынес специальное решение о назначении М. Д. Кривополеновой академического пайка и пенсии. Жест, сделанный большевистской властью по отношению к пинежской сказительнице, весьма выразителен. За ним стоит установка на декларируемую новым политическим режимом заботу о человеке из народа.

1 июня 1921 г., опять-таки по инициативе О. Э. Озаровской, студентка Института слова Анна Дмитриевна Ипполитова была отправлена на Пинегу для того, чтобы привезти М. Д. Кривополенову для участия в концерте в день открытия третьего конгресса III Интернационала. 19 июня пинежская Махоня уже находилась в Архангельске, где прошло ее выступление, сопровождаемое пояснениями начинающего писателя Б. В. Шергина.^[34] 21 июня М. Д. Кривополенова поспела в Москву на закрытие конгресса. Затем состоялись ее выступления в Московской консерватории, в Институте детского чтения Наркомпроса. В 1922 г. О. Э. Озаровская переиздала «Бабушкины старины», дополнив их заговорами, песнями и сказками.^[35] М. Д. Кривополенова скончалась 2 февраля 1924 г. у себя на родине на Пинеге. Кто-то из местных учителей прислал О. Э. Озаровской письмо с описанием последних часов жизни Махони: «Я и еще несколько человек сидели в одном доме, как бабушка попросилась ночевать. Бездомная, почти совсем слепая и глухая, она занемогла и лежала на печи в сильном жару. В бреду она затянула былину и, пробудившись от собственного пения, очнулась. Увидев, что тут сидят все любители ее старин, она уже сознательно стала петь и пела, пела… вплоть до агонии, когда за нею приехали сродники».^[36]

В 1920-е гг. О. Э. Озаровская совершила несколько фольклорно-этнографических экспедиций на Русский Север. В 1921 г. по поручению Наркомпроса она поехала на Кулой, когда-то настороженно ее встретивший во время Первой мировой войны. В экспедиции участвовали ученицы О. Э. Озаровской А. А. Рязанова, А. П. Соколова, А. Д. Ипполитова и художник А. И. Зуев. Время было трудное, голодное. Деньги на Кулое не ценились. Поэтому для установления добрых отношений с местными жителями экспедиционеры везли с собой муку и лекарства, столь нужные северной деревне. Российская смута тяжелым катком прошлась и по жителям первопрестольной, за несколько лет неузнаваемо изменив их облик. Сказитель былин из Карьеполья Н. П. Кырчигин (Крычаков) долго вглядывался в О. Э. Озаровскую, пока не признал в ней «московку» 1916 года: «Та сама, и впрямь та сама, сказывали уж. Да где ж твоя басота, да где ж твоя лепота? Весь тук сронила… Тьпфу!» [Озаровская 1928: 408]. «Тук» — полноту, ей свойственную, — она, действительно, «сронила» в голодные годы Гражданской войны.