Даниэль Пеннак - Дневник одного тела

В течение следующих месяцев я таскал мертвецов за собой в Люксембургский сад. Садился в одно из этих наклонных кресел, специально придуманных для того, чтобы старикам с них было не встать. Глядя поверх газеты, блуждал взглядом среди прохожих, которые были мне никем. Знаешь, это ведь не шутки – стариковское безразличие! Мне хотелось крикнуть молодежи: Дети мои, мне начхать на ваши такие современные жизни! И на этих мамаш с колясками тоже! И содержимое их колясок мне абсолютно безразлично, как и содержимое этой статьи, автор которой в очередной раз пытается просветить меня относительно будущего человечества. На которое мне глубоко наплевать – и на человечество, и на его будущее, если бы вы только знали, как глубоко мне наплевать на них! Я – эпицентр циклонического безразличия!

Так вот я и жил одними воспоминаниями, когда в один прекрасный весенний день (зачем такая точность? какая разница, какое было время года?) в мою жизнь вдруг снова ворвалось настоящее. И привело меня в чувство! В одну секунду! Воскресило к жизни! Прощайте, мои мертвецы. Так вот мы и живем – гибнем и воскресаем вновь. Так и вы с двойняшками оправитесь после моей смерти. Так вот, в тот день в Люксембургском саду, когда я сидел в этом немыслимом кресле, развернув по привычке газету (будь осторожна, Лизон, покупать каждый день «Ле Монд», чтобы потом не читать, – это явный признак старости), мой взгляд вдруг остановился на прогуливавшейся неподалеку женщине, и я ее тотчас узнал. Меня словно отбросило назад, в прошлое! Женщина моего возраста с тяжелой, но в то же время решительной походкой, голова втянута в плечи, не женщина – кремень, крепко стоящая на земле! Таких ничем не остановишь. И эта фигура была мне до боли знакома. Как будто все было вчера. Я видел ее только со спины, но все же окликнул по имени.

– Фанш!

Она обернулась с сигаретой в зубах, без удивления взглянула на меня и спросила:

– Как твой локоть, фугасик?

Фанш, сестренка моя военная! Здесь, жива-здорова и совсем не изменилась, несмотря на прошедшие годы. Движения замедлились, но она все та же! Голос охрип от курева, но она все та же! Растолстела вдвое, но все та же! Для меня – все та же! Я узнал ее, как только увидел, несмотря на никудышную память. Когда же я видел ее в последний раз? Думаю, на похоронах Манеса. Сорок восемь лет тому назад! И вот она снова передо мной, так неожиданно, и абсолютно похожа на саму себя. Неизменная Фанш! Она сразу склонилась над моей газетой, спросила, что я читаю, и гаркнула во весь голос название статьи: «Сельское хозяйство без крестьян». Двое-трое прохожих обернулись. Но она уже распалилась. Она орала во все горло. Да уж, эти мелкие фермеры с семейных ферм, они пополняют городские трущобы по всему миру и многие кончают самоубийством, а все из-за инвесторов, представляешь, фугасик?! В Африке, в Индии, в Латинской Америке, в Юго-Восточной Азии, даже в Австралии! Даже в Австралии! И везде при попустительстве со стороны государства! Планета без крестьян! Она была в курсе этой темы, знала ее как свои пять пальцев, сыпала аббревиатурами всех этих агролюдоедских фирм, в том числе огромного французского консорциума, административный совет которого был ей знаком поименно. И она громовым голосом стала перечислять эти имена, и среди них – имя одного сенатора, который, должно быть, слышал ее через открытое окно своего кабинета. Тебя это тоже возмущает, фугасик? Вот и правильно, узнаю тебя прежнего! Знаешь, а я читала тебя и слушала! И она принялась перечислять мои лекции – все! – а также большинство моих статей и интервью. Я за тобой все время слежу, издали, но очень внимательно, ну, понимаешь, что я хочу сказать. Знаешь, это здурово, все, что ты говоришь! Я почти всегда с тобой согласна! Я слушал, как она перебирает случаи, когда мне приходилось отстаивать свои позиции по тому или по иному вопросу, – редкие всплески моей способности возмущаться, которые она принимала за ежесекундную бдительность. Я не знала, что ты еще и биоэтикой интересуешься. Меня так тронуло то, что ты говорил о правах женщин в связи с суррогатным материнством! Удивило и тронуло! Глаза ее блестели, она смотрела на меня так, будто я всю жизнь борюсь с несправедливостью. Я тщетно пытался убедить ее в том, что она преувеличивает мои заслуги, что и партизаном-то в юности я стал случайно, что вот уже много лет, как я не воюю ни на одном фронте, что моя способность к бунту совершенно сникла, что я потонул в горе, она не слушала, пропускала мимо ушей, как будто и вовсе не слышала, продолжая называть возмутительные ситуации, которые мы просто обязаны вскрыть в самом срочном порядке. И не в память о старых добрых временах, фугасик, а именно как в старые добрые времена, как при Национальном совете Сопротивления, когда право каждого обеспечивать потребности своей семьи было поднято до уровня конституционной ценности! Так вот, это право, именно это право сегодня под угрозой, и больше, чем когда бы то ни было! Она ораторствовала, я слушал и чувствовал, что вот-вот дрогну, настолько будоражили мой разум ее горящие глаза! Короче говоря, Лизон, как ты уже знаешь, я дрогнул. Я вскочил, как молодой, оторвал зад от этого чертова кресла и пошел за ней. Она открыла какие-то заслонки и пустила в мои жилы новую кровь. Мы с тобой еще устроим такую бучу, мой мальчик! И нас будут слушать, поверь мне! Особенно молодежь! Молодежи нужны вожди! Родители их не вдохновляют. Они взывают к Великим Старейшинам. Вот еще одна причина, почему никогда не надо давать слово старым придуркам.

Я пошел за ней. Я предоставил в ее распоряжение все свои материалы, я обновлял ее картотеку, подправлял ее расследования, носил ее портфель, и все последние годы состояние ее тела беспокоило меня гораздо больше моего собственного. В наше время, когда все кругом только и поют, что про гигиену жизни, когда предусмотрительность стала нашим единственным знаменем, Фанш курила за четверых, пила за десятерых, питалась как попало, работала до упаду; я говорил ей: осторожно, Фанш, осади, в таком темпе до ста лет не доживешь. Да ну, фугасик, если уж конец, то на полной скорости, на самом крутом подъеме, это начинать надо потихоньку, согласна, поначалу все хорошенько обдумывать, все верно, но заканчивать надо на всех парах, не думая о своей шкуре, по принципу ускорения, вот так, мы же не в свободном падении парим, нет, мы – сгустки совести, пушечные ядра, и наши кручи – самые крутые! А что будет с нашими шкурами – это их дело!

Итак, мы оставили наши шкуры на произвол судьбы, а сами занялись оздоровлением мира. Продолжение тебе известно, моя милая: лекции, симпозиумы, «свободные трибуны», митинги, лицеи, коллежи, самолет, поезд, бесконечные выступления двух старых перечниц в здравом уме и твердой памяти. Мое дело – подготовка материалов (никаких провалов памяти!), ее – дебаты. С ума сойти, как мы были популярны! Нашим противникам оставалось только уповать на наш неминуемый конец. Не будет же это старье доставать нас вечно! По вашему лицу видно, что вам бы хотелось, чтобы я умерла, не успев ответить на ваш вопрос, отвечала Фанш смельчакам, отважившимся сразиться с ней один на один. Люди думающие и веселые переходили на ее сторону. Холерики обнаруживали в ней больше желчи, чем было в них самих, а сангвиники считали ее кровожадной. Я заставлял ее упражняться, чтобы не кричать слишком громко, это мешало восприятию ее выступлений. Ее привычка орать имела две причины: темперамент и тугоухость. Со второй бороться было легче. Мы с Моной начинили ее уши слуховыми аппаратами, которые не только улучшили ее слух, но и удесятерили огневую мощь, поскольку теперь она слышала все перешептывания на стороне противника, и никто больше не мог судачить у нее за спиной. Она увлекла за собой в водоворот целое поколение. Двойняшки, обеспечивавшие нам материально-техническую базу, упрекали меня, что я так долго прятал от них эту боевую бабусю. Тем временем Маргерит успела произвести на свет маленького Стефано, а Фанни – думаю, по принципу подобия – снабдила его маленьким двоюродным братиком Луи, оба они – мои правнуки, а ты, следовательно, им бабушка, а Мона – прабабушка! Вот так, одно на смену другому, к моему списку добавилось еще несколько мертвецов, в том числе и Фанш, распростившаяся с жизнью в больнице Питье-Сальпетриер три недели назад. Ее последние слова: Не смотри так, фугасик, ты же знаешь, мы все в конце концов оказываемся в большинстве.

* * *

86 лет, 2 месяца, 28 дней

Четверг 7 января 2010 года

Не раскрывал этот дневник со смерти Грегуара. То есть семь лет. Мое тело стало мне так же безразлично, как было в раннем детстве, когда для «воплощения» я довольствовался тем, что копировал папу. Его сюрпризы больше меня не удивляют. Укоротившиеся шаги, головокружения при вставании с постели, негнущееся колено, вздувшаяся вена, еще разок подрезанная простата, хрипотца в голосе, удаленная катаракта, искры в глазах (фосфены [42] ), появившиеся в дополнение к шуму в ушах, засохший в уголке рта яичный желток, все бульшие трудности с натягиванием брюк, незастегнутая по забывчивости ширинка, внезапные приступы усталости, желание прикорнуть, посещающее меня все чаще и чаще, – все это теперь рутина. Мы с телом доживаем свой срок как равнодушные друг к другу соседи. Никто ни о чем больше не заботится, вот и ладно. Результаты моих последних анализов, однако, подсказывают мне, что пришла пора в последний раз взяться за перо. Когда всю жизнь вел дневник своего тела, не описать агонию просто неприлично.