Gradinarov - bratia

Теперь Екатерина трижды прикладывается к образу Пресвятой Богородицы. И венец тоже украшает ее голову.

Священник берет чашу с вином и осторожно, чтобы не расплескать, подносит молодым. Жених и невеста трижды испивают вино, осененное крестным знамением.

Общая чаша – общая судьба!

Глава 2

Петр Михайлович заключил контракты на поставку сахара, муки, чая в Енисейске, в Томске – на поставку пороха, свинца, топоров, оконного стекла. Дмитрию Сотникову поручил подписать договоры с гужевиками на перевозку до Енисейска грузов, а также с июня по сентябрь зафрахтовать пароход «Енисей» с баржой.

После крещенских морозов погода помягчала и пошел сильный снег. Да такой, что были сбои конных маршрутов даже по, казалось, ухоженному Сибирскому тракту. Петр Михайлович выждал, когда закончатся отсевки снега, и заказал экипаж на Барнаул. В Томске дворники уже очистили улицы и неспешно вывозили снег за город. По небу плыли тяжкие облака, и метельщики опасались, как бы снова не повалил снег. К полудню распогодилось, и выглянуло не по-зимнему яркое солнце. Оно брызнуло лучами, прошлось ими по сугробам и как бы придавило их теплом.

*

Сани легко скользили по укатанной дороге. Справа и слева высились в человеческий рост бурты снега, сдерживающие в степи порывы ветра. Сквозь окошко кибитки Петр видел верхушки рябых берез, раскидистых темно-зеленых сосен и ярко-красные гроздья рябин.

Вечерело. Слышались топот бегущих коней, зычный голос ямщика и скрип снега. С двух сторон нависала тайга, придававшая зимнему вечеру оттенок поздней ночи. Меж деревьев замелькали огни.

– Подъезжаем! Повалихино! Здесь лошадей надо менять! – крикнул бородатый ямщик. – А нет, так заночуем. Тут постоялый двор и ямщицкая теплая.

Почти у самой дороги, стоял большой рубленый двухэтажный дом.

– А вот и станция! – обрадовался ямщик. – Идите, тормошите смотрителя! Я на конюшню – лошадей пристрою. Да прослежу, чтобы конюх напоил и накормил.

Петр Михайлович выбрался из кибитки и увидел два светящихся окна: одно – на первом, другое – на втором этаже. Свет из окошка падал прямо на небольшую строганую доску, где черными буквами написано: «Станция Повалихино». А ниже мелко: «владелец Евграф Кухтерин». Петр Михайлович прочитал, с ходу и подумал: «Всю Сибирь занял Кухтерин. Уже и до Алтая добрался. Крепкий мужик, никому не позволяет влезть в гужевики». Он отворил дверь и вошел в зал ожидания. Зал представлял комнату со столом у окна, с висящей у потолка керосиновой лампой и несколькими широкими лавками со спинками. Справа дышала, накалившись докрасна, печка-голландка. За столом сидел мрачный человек в поношенном ватном пиджаке. Это был станционный смотритель. Он сидел, подперев голову рукой, и смотрел в огромную тускло освещенную книгу. На появление Сотникова он даже усом не повел.

Комнату наполняла гнетущая тишина, собранная здесь не за час, а, вероятно, за целый день. Петр двинулся к столу и, чтобы не закрывать свет лампы, встал с торца. Потом достал из кармана и протянул свернутую подорожную.

– Прошу вас снарядить трех лошадей!

Смотритель не глянул в подорожную, небрежно отодвинул локтем и не поднял глаз:

– Лошадей нет! После непогоды дорогу укатали – все разъехались.

– Вы понимаете, я тороплюсь на Колывано-Воскресенский завод. Дел невпроворот.

– Да по мне хоть на Уральский. Нет лошадей!

– Неужель конюшня пуста? – подивился Петр Михайлович.

– Не пуста! Те лошади только с тракта. Отдыхают. Снег тяжелый.

Смотритель не отрывался от книги.

Петр разглядывал тщедушную, склоненную над книгой фигуру от которой зависела сейчас судьба. Он сдержал себя, чтобы не ударить кулаком по столу. В сердцах думал: «Ну и смотритель! За что ему только деньги платит?» Потом резко спросил:

– Так сколько ждать?

Очевидно, смотритель ждал этого вопроса. Впервые посмотрел в глаза Петру Михайловичу.

– До утра! Вернутся с дороги, отдохнут лошади и ямщики. Сделаем замену. Не вернутся – уедете на своих. Сейчас отдыхайте. Постоялый у нас со двора – второй этаж.

– А перекусить где?

– Трактира у нас нет. Мы – маленькая станция. Экипажей много не бывает… Чай могу предложить.

– А к чаю?

– К чаю – добрые люди с собой имеют. Что, впервой на тракте?

– Не впервой! Пол-Сибири обкатал, а вот в такой глуши – впервые. Я купец временной второй гильдии и требую к себе уважения, а не равнодушия.

Услышав слово «купец», смотритель только теперь заметил распахнутую волчью шубу Петра Михайловича, жилетку с белой манишкой и золотую цепочку от часов. И с издевкой:

– По вас не видать! Деньги имеете, а голодом в кибитке ездите. Еду надо брать в дорогу с запасом. Авария случится, упряжь лопнет, лошадь поранится, волки нагрянут. В дороге все бывает. Кусок хлеба всегда надо иметь. А у нас здесь не токмо купцы, но и генералы случаются. Всех встречаем, по возможности, одинаково.

Петр Михайлович понял: этого ничем не проймешь. Что в лоб, что по лбу.

– Я оставляю дорожную, чтобы в восемь лошади стояли у станции. Иначе доложу управляющему.

– Я не боюсь ни Кухтерина, ни Александра Второго. У меня здеся своя Расея. И я – император. Седоки все подо мною ходят.

Петр Михайлович выскочил на улицу плюнул со злости, достал из кибитки чемодан и пошел на постоялый. Прежде чем подняться на второй этаж, он закурил и долго смотрел на мерцающие звезды, пытаясь найти свою Полярную.

Петру Михайловичу повезло. Привратницей в постоялом в ту ночь была молодая девушка Авдотья. Через полчаса в его номере появились яичница, горячий чай с хлебом.

– Благодарствую! – сказал Петр Михайлович девушке. – Я бы вас просил к завтрашнему утру жареную курицу, хлеб и чай. Снова в дорогу.

– Я попробую, – неуверенно ответила она. – Если маму уговорю. У нас есть одна курица. Яиц не несет. Может, ее. А вина не надо?

– Нет, красавица! Вино пью, когда повод есть. А у меня лишь голод и усталость.

– Ничего. Сейчас подкрепитесь и спать. Откуда вы и каким ветром занесло в наши края?

– Я из тундры, где белые медведи шастают. Есть в низовье Енисея маленький станок Дудинское. Знаете?

– Немного знаю. Это север Енисейской губернии. В гимназии училась. Это же отсюда несколько тысяч верст. Сколько ж вы добирались до Томска?

– Не так долго, как вам покажется. За месяц можно. Сначала весельным парусником, потом на лошадях. Из Томска скольжу на Барнаул.

Вдруг Петр осекся. Он вспомнил: Киприян не раз наставлял не распускать язык в чужих краях, не открывать душу незнакомцам. Облапошат – в один миг! Правда, Авдотья вызывает доверие. У нее такие чистые синие глаза. Хочется с ней говорить и говорить.

– Вы проходите в номер. Сейчас я подам жбан с водой, таз и полотенце. Умывайтесь и торопитесь, а то и чай, и яичница простынут.

В комнате прохладно. На полу затоптанные половики прикрывают щели. У наполовину оттаявшего окна деревянная кровать, похожая на полати охотничьих избушек. Петр через камин услышал скрежет. Это, видно, Авдотья чистила колосники. Затем заложила дров. И, наконец, загудела печь, наполняя теплом пока неуютную комнату.

«Для меня старается Дотя», – обрадовался Петр Михайлович. Поужинав, он вышел в коридор.

– Благодарю, Дотенька за ужин и тепло. Теперь до утра доживу.

Авдотья зарделась от похвалы:

– Когда на ночь появляются постояльцы, мы топим печи. Потому я поступила как положено. А ужин? Я свой отдала.

Теперь покраснел Петр Михайлович. Ему стало стыдно перед девушкой. Съел ужин и чувствует себя джентльменом или польским дворянином. «Ох, знал бы Киприян! Снова учил бы меня учтивости. Может, и с Авдотьей я не так веду. Не могу быть приветливее даже с ней. Не умею!» – подумал Сотников.

Он так и не сообразил, что ответить Авдотье, в смущении развернулся и ушел.

Послышался стук. Петр Михайлович еще не ложился. Фитиль в лампе вывернул до отказа.

– Войдите! – вежливо пригласил он.

Девушка забрала жбан, таз и мокрое полотенце.

– Спасибо, Дотенька! Спокойной ночи! – купец встал и поклонился. Авдотья ответила кивком и вышла. Петр Михайлович снова сел, закурил и мысленно перенесся в Дудинское. Он вспомнил не о брате, не об обозах, идущих по тундре, а о Катерине. Вспомнил, как, в страхе, она ему первому сказала, что в грехе затяжелела от Киприяна. Ему, однажды, вернувшемуся из Енисейска! Хотела облегчить грех.

– Не мучайся! Поженитесь – и дитя готово! – успокоил он ее и сказал: – С Богом! – А на душе – иное. Появилась еще препона на пути его несбывающегося счастья. Вот оно, рядом-то, но не его – чужое, братнино. Даже стал подумывать, будто Киприян намеренно отлучает от дома, отправляет на три – пять месяцев не только по своей, но и по другим губерниям по торговым и банковским делам, дабы меньше мозолил глаза Катерине. Он понимал: семья Киприяна гуще и гуще прорастает ивняком жизни, укрепляющим ее, как талую землю тундры. Иногда лезла навязчивая мысль разделить с Киприяном нажитые капиталы, открыть свое горнорудное дело или уйти на все четыре стороны. А влезать в семью брата – не по-казацки. Там ждет только беда. Вырубить любовь шашкой из души вряд ли удастся. Чует, что она намертво вросла. На всю жизнь. И даже если женится на другой – Катерина не помешает. «Под бочком» – одна, а в душе – другая. Все это он промысливал и будто соглашался так прожить жизнь. Ну а что будет наяву – оставалось загадкой. Жить в одном доме, каждый день, если не в отлучке, встречаться на кухне, в гостиной, на берегу Енисея, на улице при всех или с глазу на глаз и ничем не выразить непроходящую любовь! Это тяжелее, чем просто жить! Он вспомнил, как привез и подарил золотой нагрудный крест. С дрожью в голосе сказал: