Владимир Карандашев - Йоля или про то, что всё – не так, как на самом деле…

Действительно, как в подтверждение этого со стороны хутора опять забухало, да так, что Йолю аж передёрнуло. И он поспешил в том направлении. И неизвестно, чего ради. То ли действительно кому-то помочь, то ли для того, что бы поскорее прекратить это «безобразие». Но тут послышался резкий хлопок, и «бухать» перестало.

Установилась мёртвая тишина. Ветер тоже стих, а дым причудливыми зигзагами стелился по земле и над притихшим озером. Озеро было не Женевское, но и дым – тоже не от костра. Дым был от пожарища, поэтому определённая аналогия с культовым произведением – «Smoke on the Water» – всё же напрашивалась. Неизвестно, стал ли бы Йоля слушать музыку знаменитой группы Deep Purple («бум-бум» там тоже присутствует), но дым ему точно не понравился. Костром пахнет не так. Так пахнет пожаром, так пахнет бедой. Он был свидетелем пожаров всякого рода. И не только свидетелем, но и порой активным участником, когда подручными средствами умудрялся тушить пламя или, если получалось, кого-то из животных спасать от огня.

И потому он прибавил ходу.

То, что открылось Йолиному взору, подтвердило его самые серьёзные опасения. Горел его, ну, если не любимый, то очень хорошо знакомый сарай, где хранилось сено и где он провёл несколько непростых для себя дней и ночей, но… Но не в этой жизни…

Его друзей-знакомых нигде не было видно. Да, и не мудрено – ночь стояла на дворе. А вот какая-то странная особа не типичной для этих мест наружности металась от сарая к дому и обратно. В одной руке она держала палку с пламенем на конце. А в другой … У неё была та самая «гремучая палка», которая принадлежала Йолиному провожатому. Тому пожилому аборигену, с которым они так душевно общались в прошлом «дубле», и именно который, предположительно, пытался его вызвать на выручку в столь неурочный час.

«Где же он сам? Обычно этот дед ночевал вместе со мной на сеновале, и дверь была всегда приоткрыта («Что-то воздуху мне мало. Тучи пью. Туман глотаю…»). А тут?» Тут дверь была не просто прикрыта, а основательно подпёрта какой-то доской.

Сарай не столько горел, сколько тлел и дымился. Это мешало уловить знакомый ядрёный запах старого охотника. «Не нравится мне всё это…», – тревожился Йоля, не зная, что делать дальше, и потому пока не обнаруживая себя.

Эмма Петровна тем временем находилась на грани срыва. Этот «вредный старик» совсем вывел её из равновесия, когда начал «свой концерт». Пришлось ещё один патрон на него истратить. А этот «упёртый Алексей»! Он никак не хотел отдавать билет. «Лёша-Лёша… Он же весь такой правильный. Ему что, безразлична судьба этого старика? Сгорит ведь живьём! А может уже не «живьём»? Да, какая разница… Или я ошиблась в этом Алексее? – лихорадочно соображала «загнанная в угол» женщина, – Такие деньги кого хочешь совратят. А может он действительно сжёг билет?». В это не хотелось верить. Эмма Петровна бессильно опустилась на корточки. «Тогда – конец! Тогда – всем конец! Никого не пощажу!»

То, что произошло в следующий момент, опять заставило вдову полковника вскочить на ноги. В первый момент она подумала, что ей показалось. Уж слишком необычное зрелище предстало её взору. В тусклом свете Луны и редких сполохах горящего сарая двигалась тёмная фигура, похожая на человеческую, но гораздо больших размеров. И двигалась она непосредственно на Эмму Петровну. Сюрреализм происходящего усиливал дым, который, то скрывал, то обнажал загадочный силуэт.

Женщина отчаянно бросила догорающий факел в сторону дома, передёрнула затвор карабина и, почти не прицеливаясь, выстрелила в темноту. «Фигура» прошла ещё несколько шагов, затем как бы споткнулась и со всего маху глухо ударилась о землю.

Хотя факел почти потух, но его хватило на то, чтобы поджечь керосин, разлитый у дома-офиса. Огонёк сначала нехотя побежал по узкой дорожке на траве, а потом разом ухнуло! Языки пламени моментально охватили и крыльцо, и дверь, и угол сруба. Сделалось светло, как днём.

Что тут началось… Приозёрный хутор, не смотря на глубокую ночь, весь ожил, если не сказать, взорвался. Первый отозвался дед Ёшка. Он разразился трёхэтажным матом без всякой цензуры и прикрас. И одновременно начал барабанить в дверь. В это же время Алексей возобновил отчаянную попытку выбить ставни. Он бил, по-видимому, ногой. Звон разбитого стекла, скрежет металла и гулкие удары о преграду сливались в жуткую какофонию. Дом, казалось, ходил ходуном.

Йоля в оцепенении всё это созерцал со стороны, до поры не вмешиваясь в происходящее. А то, что он обнаружил, то, что он разглядел ещё до зарева от горящего дома, осветившего округу, окончательно повергло его в шок. Но это – буквально на мгновенье. А всё потому, что он увидел Мен! Его родную Мен, которая двигалась по направлению к той агрессивной особи или особе…. Как Мен здесь оказалась? Зачем она шла навстречу своей погибели? Йоля, как заворожённый, это наблюдал, пока не прогремел выстрел. Тут он буквально взвился, воспарил над этим беспределом, как «шестикрылый Серафим», как «первый из ангелов», «воспламеняющий сердца и очищающий от скверны». Что происходило дальше, не поддаётся вразумительному объяснению. Йоля непостижимым образом, как бы находясь в нескольких местах одновременно, метался по «полю битвы». Первым делом, хотя не ручаемся за последовательность событий, он сокрушил «скверну» в лице Эммы Петровны, пытавшуюся передёрнуть затвор карабина с последним патроном. Затем выбил доску, подпиравший дверь сеновала, внутри которого живописно сквернословил дед Ёшка. Устроил маленькую бурю из ошмётков травы, земли и песка, направив её на источник огня – крыльцо и угол горящего дома. И всё – не зря, и всё – по делу… Эмма Петровна на какое-то время «угомонилась», дед Ёшка вдохнул свежего воздуха, а языки пламени на доме, в основном, начали затихать.

А вот Алексею помогать не пришлось. Тот самостоятельно выбрался через развороченные ставни и уже принимал Ольгу из окна.

Только после этого Йоля позволил себе приблизиться к Мен. О, небо! Его подружка лежала ничком на земле, слегка завалившись на левый бок. Что сразу бросилось в глаза, так это её окровавленная голова. Как выглядело ухо, то самое пушистое «ушко», в которое он буквально намедни «ворковал» всякие глупости, описывать не станем. Единственно заметим, что по её бледной пушистой щеке стекала алая струйка крови.

Йоля застыл, как изваяние, не решаясь подойти ближе. Скупая мужская «жемчужина» выкатилась из глаза и тысячами бисеринок разлетелась по его волосатой груди.

То, что Мен была совсем бледная, теперь мог рассмотреть не только Йоля. К месту трагедии подоспели Алексей с Ольгой, не перестающей удивляться всему увиденному. У них был фонарь, который они прихватили из дома после того, как справились с огнём.

И тут ночную тишину разорвал чудовищный протяжный рёв, от которого у присутствующих, что называется, волосы стали дыбом. На Йолю жалко было смотреть. Алексей глядя на него, подумал: «Вот судьба. А ведь это чудо несчастное сегодня второй раз меня спасает…». «В третий», – кто-то поправил его мысленно.

Дед Ёшка подумал о другом, и ему стало не по себе. «Это же немыслимо! Это не укладывается ни в какие рамки! Тут такое знамение – явление ещё одного Ээзи! О небо! И чтобы не просто помыслить и, тем более, поднять руку, а разом погубить бессмертного Ээзи. Всё! Конец! Где эта лярва?»

Теперь, «ночная тишина», не успевшая отойти после Йолиного рёва, нарушалась другим… Это дед Ёшка, пока не наступил конец Света, занимался «укрощением строптивой». Эмма Петровна оказалась «сокрушённой» не до конца. Йоля только немного подмял её и оглушил. Вот, что значит «не навреди». Тут она пришла в себя, взъерепенилась и тех, кто был поближе, стала посылать подальше. Сейчас вдова полковника пыталась вырваться из цепких объятий старого охотника. При этом она осипшим голосом крыла таким отборным матом, что дед Ёшка, со своими безобидным фольклором, отставал на пару «этажей». Он, удивлённый, только цокал языкоми приговаривал:

– Ухты! Ухты! Надо запомнить…

Тем временем Ольга, придя в себя от увиденного, деловито осматривала тело необычных форм и размеров. Как будто ей не впервой осматривать реликтовых пациентов. Тут она склонилась над раной и попросила:

– Лёш, сюда посвети.

А потом спросила:

– А у нас нашатырка осталась?

Туман молочным облаком накрывал предгорную равнину и безупречную гладь лесного озера. С возвышенности, на котором восседал дед Ёшка, все эти, торчащие из плотной белизны, деревья и кустарники всевозможных форм и оттенков зелёного, смотрелись, словно листья салата на праздничном фарфоре гигантской тарелки. Эта «вегетарианская тарелка» постепенно и неумолимо видоизменялась и таяла под набирающими силу лучами восходящего солнца. И было во всём этом такое спокойствие, такое умиротворение, что хотелось просто раствориться и стать частью этой красоты.