Варвара Мадоши - Жига с Крысиным Королем

— Так, — согласился Рой. Эдвард только кивнул.

— Чтобы у нас появился нормальный король, и чтобы Альфонс Рэмси смог съездить договориться с Брэдли о нейтралитете или о чем там?..

— Вообще-то Ал собирается предлагать Рэмси сохранение главенства над церковью с нейтрализацией влияния епископата. При условии, что с церковной вольницей как таковой и с расколом он покончит, — поправил Эдвард. — И он Альфонс Элрик, не Рэмси. Рэмси — это имя титула.

— Никакой разницы, — махнул рукой Хьюз. — А как он собрался улаживать с теми из епископов, кто примкнул к нам?

— Наделы пообещает, — равнодушно отозвался Эдвард. — Нет. Не только в этом дело.

— Понятно, — вздохнул Хьюз. — А все начиналось с того, что мы просто хотели свергнуть короля…

— Мы хотели не допустить катастрофы, которую ты предвидел, — поправил его Рой. — Ну и отомстить королю. Все меняется.

— Это точно. А ты всегда хотел погибнуть в бою, — это Маэс сказал уже просто Рою, и как будто совершенно не в тему к разговору.

— Я всегда хотел жить вечно, — усмехнулся Мустанг. — По возможности, делаясь все более невыносимым для своих друзей.

— А, — короткая улыбка. — Это тебе удается.

Рой неуверенно посмотрел в сторону. Лиза, которая выглядела непривычно в светло-лиловом платье одной из королевских фрейлин, молчала. Он уже раньше видел ее в платьях, но давно, очень давно. Она разглаживала тонкими пальцами невидимые складки на коленях. Рою безумно хотелось взять эти руки в свои, поцеловать их, разглядывая мозоли и тонкие шрамы, ласкать нежную кожу, шептать на ухо что-то невыносимо глупое… Разумеется, он этого не сделал. Что бы там ни говорил Эдвард о змее, который кусает собственный хвост, будущее никогда не повторяет прошлое.

А что будет, если Рой останется в живых, но навсегда потеряет Эдварда?..

Он посмотрел на мальчишку. Тот стоял, прислонившись к стене, обвитой увядающим плющом, и думал о чем-то. Светлые волосы, упавшие на лоб, совершенно скрыли лицо, пальцы руки на перевязи сжаты в кулак.

Мустанг отвернулся. Пожалуй, этот вариант его страшил больше. Мальчишке есть, для чего жить… Что же касается Роя…

Рой снова коротко посмотрел на Лизу. Он ведь начал надеяться.

— Ладно, — сказал Хьюз. — Ладно. Я знал, что ты самоубийца. Но не знал, что ты настолько упорный.

Трое мужчин сидели на скамейке у замковой стены, Лиза — неподалеку в плетеном кресле. Справа от нее, у подлокотника, стояли корзины с удобрениями и ящик рассады. Сама королева не занималась садоводничеством; садом занималась Мэй Чань. Но садик называли «королевиным», потому что Ее Величество разбила его, потому что она приходила сюда чаще всех и потому что, как правило, больше никто сюда не допускался. Место уединения.

— Нам пора, — сказала вдруг Лиза, посмотрев на солнце. — Скоро Ее величество придет сюда для прогулки. Она специально просила, чтобы мы не задерживались.

Эдвард и Рой кивнули чуть ли не синхронно. Ее величество относилась к ним очень милостиво, но оба более чем понимали ее нежелание встречаться лишний раз. Мустанг видел в этом нежелание иметь дело с простыми рыцарями: в конце концов, у Ее величества не было памяти о прошлой жизни. У нее и самой этой прошлой жизни не было, она целиком принадлежала своему времени. Эдвард знал несколько лучше, но его знание не простиралось за границы смутных ощущений.

Лучше всех знала Лиза. За истекшее время она успела сблизиться с королевой. Та даже попросила ее стать ее фрейлиной, и Лиза раздумывала об этом — раздумывала прямо сейчас. Ее никогда не привлекали битвы как таковые.

И еще. Сидя в этом самом садике, на этой самой скамейке Ее величество спросила с высокомерной печалью, маскирующей многолетнюю горечь: «Ты тоже отвергаешь желания своего сердца. Как долго ты собираешься следовать этой дорогой?»

Алхимики, собравшиеся в этот день и час в подвале королевского замка, выглядели мрачно. Час, правда, к этому располагал: раннее-раннее утро, когда нормальные люди только-только просыпаются. Рой чувствовал себя особенно паскудно: вернувшаяся память имела тот недостаток, что ему стало нестерпимо хотеться кофе. Практически все время. Принципиально неудовлетворимое желание: с островами тут не торговали.

У Альфонса и Эдварда обоих были красные глаза — видимо, от бессонной ночи. Доктор Марко, как всегда, казался отозванным с похорон любимого друга, Шрам, не до конца поверивший «этим россказням» кутался в ауру непобежденного скептицизма. Мэй Чань казалась бледной, собранной и очень несчастной, но Рой слишком плохо ее знал, чтобы судить по этому лицу, все-таки слишком иностранному. Доспехи, естественно, ничего не выражали — так же, как и совершенно каменная физиономия генерала Армстронга.

— Ладно, — сказал Ал. — Приступим. Как видите, формула достаточно простая. Все, что нам нужно сделать — это провести обычную трансмутацию. Но мы все должны очень хорошо понимать, что мы не возвращаем душу в тело, не пытаемся поворотить вспять время. Мы восполняем утраченное; если угодно, чиним Врата.

— Какая за это может быть плата? — ровным голосом спросил Мустанг.

— Если я правильно понимаю, — сухо сказал ему Эдвард, — никакой платы быть вообще не должно. Все уже уплачено — много лет назад. Но на всякий случай надо готовиться к худшему.

— Понял, — сказал Мустанг.

— Тогда я помолюсь, — сказал Шрам. — И предлагаю сделать это всем верующим.

— Доктор Марко? — спросил лорд Рэмси.

— Уступлю честь вести молитву своему молодому коллеге, — кивнул Марко.

Отец Филипп начал. Четким и ясным голосом, в котором до сих пор звучала сухость ишварской пустыни, он повел речь несколько не о том, о чем ожидал Мустанг. Он говорил не о долге, не о государстве и не о божественной благодати — он говорил о любви. О том, что бог есть любовь, что любовь пронизывает мир, и если судьба иногда жестока — то не более жестока, чем любящее сердце. Ибо из любви можно причинять зло, но сама любовь — есть благо, и судить человека можно двумя судами: по тому, что он сделал, и по тому, как он любил. Но судить не дело человека — и мы просим господа даровать нам удачу, если наше начинание есть благо.

«Он знает, что такое алхимия, но все равно продолжает верить в бога, — подумал Мустанг. — А что же я?.. Я ведь тоже до недавнего времени верил».

Как и раньше Рой подумал, что к вере отца Филиппа — Шрама — он вполне может присоединиться. И, к собственному удивлению, он молитвенно сложил ладони, молясь о сущем благе для всех — и особенно для братьев Элриков, которых он так любил.

Ему показалось, что молились даже Эдвард и Альфонс. Во всяком случае, они стояли молча, прикрыв глаза. Молилась и Мэй Чань, но когда отец Филипп сказал «Аминь» и осенил себя священным знаком, она этого не сделала. Братья Элрики не сделали тоже.

Дальше все было буднично. Эдвард и доспехи с остатками Крысиного Короля встали в центр круга преобразования, спина к спине. «Мы — катализаторы», — объяснил это Эдвард. И все присутствующие алхимики положили руки на формулу.

Несколько секунд Рою казалось, что ничего не получилось, но потом формула заработала: по кругу побежали синеватые вспышки, забили всполохи разрядов. В центре круга поднялся смерч, встрепал волосы Эдварда и страусиное перо на шлеме Крысиного короля. Рой заметил, что из глаз Альфонса Элрика текут слезы. Генерал Армстронг тоже плакал, но он знал об этом, а лорд Рэмси — кажется, нет.

Яркая вспышка — ярче, чем сотня фотоаппаратов, почти такая же яркая, как солнце. На мгновение Мустангу показалось, что он остался без второго глаза, такая острая боль пронзила его голову. «Сейчас я увижу Врата, — подумал он. — Может быть, последнее, что я увижу в жизни».

Но он не увидел Врат. Вместо этого перед ним оказалась Аместрис с высоты птичьего полета. Замок Крысиного Короля, маленький, почти игрушечный, все удалялся. Мустанг разглядел теперь и лобное место на площади перед Ратушей, где его чуть было не сожгли, и Старый Город, и ремесленные кварталы, и предместья, и дороги во все концы страны, веером разбегающуюся от Столицы — паука в центре паутины. Потом он увидел всю страну: и Бриггсовы горы, где они призывали Эдварда, и поля, по которым они ехали тогда, и пустыни Ишвара на востоке, и Великую Пустыню, что отделяет Ксинг, и Крету, и Драхму… А потом стало слишком высоко╦ и больше ничего Мустанг не мог разобрать, только нестерпимое сияние неба и нестерпимый же восторг, больший, чем может вынести человек.

«Так вот как выглядит возвращение алхимии в мир, — подумал он с усмешкой. — Стоило затевать революцию, чтобы почувствовать такое».

Тут же к нему вернулось его обычное сознание. Голова раскалывалась от боли, ужасно болела спина. Остатки восторга растворялись, словно опьянение, оставляя после себя горький привкус. Мустанг открыл глаза: зрячий, и слепой, бессильно распахнувшийся под черной повязкой. Да, зрячий: зрение было при нем.