Гадкие лебеди кордебалета - Бьюкенен Кэти Мари

— Я красивый?

— Конечно.

— У меня лицо как у обезьяны.

Это напоминает мне ту чепуху, о которой любит порассуждать Мари. От этих мыслей мне так же больно, как бывает, когда я вижу рыдания Шарлотты, потерявшей шелковую розу, или Мари из-за того, что мадам Доминик назвала ее в классе великаном, а не сильфидой.

— Я не стала бы ничего в нем менять, — шепчу я, прижимая ладонь к его колючей щеке.

Все народные актеры сидят в специально отведенных местах, болтают, храпят, режутся в безик. Так продолжается до картины, которая идет перед нашей. Тогда мы направляемся в фойе и там уж ждем молча, пока помощник режиссера разведет нас по кулисам. Картина в прачечной, где выхожу я, идет второй, но потом, хотя большинство прачек расходится, я остаюсь в театре. Эмиль выходит в третьей картине и еще раз в седьмой. Между ними больше часа, так что я жду, и мы вдвоем забираемся в облюбованное нами местечко в задней части здания.

Эмиль говорит, что правила придуманы, чтобы мы не шатались туда-сюда, не сдирали шерстяную обивку с кресел, не срывали со стен лампы и не сперли то, что можно отнести в ломбард. Он вечно пытается объяснить мне то, что я и сама прекрасно знаю.

— Я открываю тебе глаза, — поясняет он, и я делаю заинтересованное лицо. Я киваю. Почему нет, если ему приятно чувствовать себя умным и знающим? Недавно два смотрителя, которых приставили следить за народными актерами, расслабились, и пару дней назад Эмиль прошептал мне на ухо, что знает одно местечко, склад, где стоит старый диван.

— Там здорово, — подмигивает он.

Покончив с третьей картиной, он находит меня.

Усаживается и сразу кладет руку мне на бедро.

— Ты же придешь сегодня в брассери на рю Мартир? Мы с парнями собирались повеселиться.

— Не могу. — Я представила, как весь вечер Эмиль и Пьер Жиль будут ржать и хлопать друг друга по спинам. — Я должна починить туфли Мари и показать Шарлотте, как делается постиж.

— Что ты с ними нянчишься, Антуанетта? Пусть привыкают сами о себе заботиться.

Я пожимаю плечами, и он гладит меня по бедру. Я чувствую желание и закрываю глаза.

— Я хочу, чтобы ты легла на этот старый диван. Хочу на тебя посмотреть.

— Не знаю.

Он хлопает меня по ноге и убирает руку. Я хочу, чтобы рука вернулась на место. Я теряю терпение.

— А если кто-то войдет?

Мари постоянно читает в газетах сплетни о балетных и их любовниках или всякое про «Западню». Там пишут много интересного. Что мадемуазель Элен Пети готовилась к роли Жервезы в настоящей прачечной, что все театры заявили, что они слишком приличные и отказались ставить пьесу, что все костюмы и декорации выглядят точь-в-точь так, как они описаны в романе месье Золя. Судя по всей этой суете, «Западня», пристойная она или нет, будет идти в Амбигю долго-долго. Это останавливает меня. Если я опозорю себя, я многое потеряю. А сестры рассчитывают на меня.

Эмиль вынимает из кармана ключ и касается им той точки на моей шее, которую он целовал уже сотню раз.

— А я закрою дверь.

— Откуда у тебя ключ?

— Вынул из замка. Он как будто меня дожидался.

Я смотрю на него из-под ресниц и улыбаюсь. Мое желание не уступает его, и я хочу, чтобы он это знал. Чтобы раздразнить его побольше.

— Здесь сто лет никого не было, — продолжает он свои уговоры. — Везде пыль и паутина.

— Завтра, — говорю я. Пусть помечтает еще денек. А мне надо помыться и заштопать панталоны. Или даже стащить из корзины у маман что-нибудь кружевное. Если мне повезет и она придет из прачечной с чистым бельем.

Я сижу за нашим маленьким столиком, мечтая, чтобы Антуанетта скорее пришла, чтобы ее взгляд осветил комнату, чтобы она сунула нам по куску ячменного сахара и стала рассказывать о народных актерах в Амбигю, которые напиваются и падают со сцены или мочатся за кулисами. В последнее время с ней что-то происходит, она вся просто светится. Вчера, когда мы с Шарлоттой устали ждать и сели за ужин — бульон и черствый хлеб — вдвоем, она показалась в дверях.

— Что, без меня начали? — спросила она, поднимая сумку. — А эти тартинки с кремом мне одной достанутся?

Пока я жду, маман сидит на тюфяке и зашивает порванный ворот своего лучшего платья, не глядя на меня.

— Урод, — говорит она. — Лапает, как будто у меня дома горничная есть.

Несколько дней назад она заявилась домой в порванном платье и ревела так, что разбудила даже Шарлотту, Антуанетта сказала:

— А чего ты ждала? Рухнула в кафе, напившись абсента.

Маман тыкает иглой и попадает себе в палец. Отбрасывает шитье и валится на мятое платье.

Я смотрю на карточку месье Дега, которая лежит на столе. Как билет на переправу через Стикс. Ногтем указательного пальца я обрываю заусенец с большого и слизываю кровь. Антуанетта задерживается на добрый час, но теперь она всегда так делает. Завтра месье Дега ждет меня после классов. Я не могу больше, мне нужен чей-то совет, и сажусь рядом с маман, обхватив руками колени.

— Есть один художник, — говорю я. — Мадам Доминик позволяет ему смотреть наши занятия.

Маман смотрит на меня опухшими глазами.

— Он сказал, что у меня интересное лицо.

— Это метка моей милой малышки. — Она перекатывается на спину.

— Он хочет меня написать, — говорю я, чтобы отвлечь ее от рассуждений о моей давно мертвой сестре. — Мать Жозефины велит ей держаться от него подальше.

Неуклюжим движением запястья она отметает все предостережения.

— Скажи, что не будешь раздеваться, пока он не протопит комнату как следует.

Если бы она выплюнула стофранковую золотую монету, я бы удивилась меньше.

— Раздеваться?

Она икает и кивает.

— Как следует.

Я представляю, как дрожу, как горящие глаза месье Дега обшаривают мою голую, покрытую мурашками кожу. Я наклоняюсь к маман в надежде, что она увидит меня, испуганную девочку, кусающую губы.

Но она только ухмыляется, страшно довольная своим полезным советом.

— Сколько он платит?

Я смотрю на нее ледяным взглядом. Она приподнимает бровь, ожидая ответа. Она невозмутима, как молоток.

— Шесть франков за четыре часа.

Она хлопает меня по ноге, как будто я псина, выполнившая удачный трюк.

— Тогда будешь натурщицей, — говорит она.

Резкий ветер гремит старыми ставнями, врывается в комнату. Я оставляю маман кутаться в одеяло и возвращаюсь к столу ждать Антуанетту. Я знаю, что ее задержало. Парень, которого она привела позавчера. Мне он не понравился — смуглый, глаза бегают. Как Антуанетта могла увлечься таким вульгарным типом? Что за жажда держит ее рядом с ним и не дает вернуться домой и поужинать со мной и Шарлоттой?

Сначала он держал руки в карманах и делал вид, будто встретить нас с Шарлоттой — самое обычное дело. Антуанетта назвала нас, и он дал нам по куску ячменного сахара, точно такого же, как она приносила нам последние пару недель. Я поняла, что она утаивала его из тех кусков, что он давал ей. Так я и поняла, что это ее дружок. К тому же он ткнул ее в ребра, а она засмеялась, шлепнула его по руке и вообще вела себя так, как будто ей никогда в жизни не было веселее. Я видела, как его пальцы залезли под ворот ее блузки и как Антуанетта не возражала, когда он притянул ее к себе и похлопал пониже спины. Она только запрокинула голову и снова засмеялась. А потом вытянула губы и чмокнула воздух. Тогда он поцеловал ее в губы. Нас как будто рядом не было. Я поняла, что мы для него — досадная помеха, сестрички, к которым Антуанетта уходит домой по вечерам. На маман он тоже не обращал внимания, что показалось мне не совсем правильным, хотя она и головы не подняла от белья, которое разбирала.

Я оживляюсь, когда слышу шаги на лестнице. Антуанетта торопится, потому что она опоздала. В топоте ее ног я угадываю мысли о сестрах, за которыми надо присматривать, о матери, которая ей мешает, о дружке, который обещает ей веселье, если только она не убежит опять на рю де Дуэ. Я встречаю ее у дверей. Она видит, что я кусаю губы, и спрашивает: