Борис Носик - Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1

Городок Монтрёй

Русский альбатрос спасает французского петушка Иван Мозжухин • Старый Жак из Монтрея

Городок Монтрёй (Montreuil), что прилепился к восточной окраине Парижа, знаменит своим блошиным рынком – настоящей, а не туристической, как на Клиньянкуре, «вшивкой», с которой и начинается этот городок, – начинается довольно убого и неопрятно. Так что если кто при парижанине назовет Монтрёй «городом искусства», то это вызовет только кривую усмешку. А между тем напрасно он усмехается, гордый парижанин – именно Монтрёй каких-нибудь три четверти века тому назад прославил хотя и не слишком древнюю, а все же любимую народом музу и сыграл важную роль в спасении одного из искусств, которое боевитый Ильич назвал когда-то главным орудием партии (мог ли быть выше комплимент в его партийных устах?). Ныне, конечно, роль этой музы поблекла, особенно в России, а все же и нынче остались на свете многие миллионы поклонников кино. Ибо речь, как вы, наверное, уже поняли, идет о кино.

Нынче городок Монтрёй, с его виллами, многоэтажками, с роскошной мэрией, прекрасным парком и итальянского вида Музеем живых искусств в парке – нынче Монтрёй уже не сотрясает основ мирового искусства, хотя он и нынче не чужд новаторства. В историю кинематографии городок Монтрёй, без сомнения, вписал яркую страницу, и притом соединил свое имя не только с мировым или французским кино, но и с русским – может, в первую очередь с русским. Впрочем, начну по порядку…

Лидером французского кино в начале XX века была фирма «Пате», у которой в Монтрёе имелась студия «Альбатрос», а задорный галльский петушок на афишах фильмов «Пате» был тогда знако́м любому поклоннику кино. Но Первая мировая война нанесла знаменитой французской фирме урон – казалось даже, непоправимый. К концу войны «Пате» отставала от американской промышленности уже лет на пять. Американцы выбросили к тому времени на кинорынок три тысячи высокопрофессиональных дешевых фильмов. Американцы привили кинозрителям, не только своим, но и европейским, и русским, новые вкусы. Французам оставалось только сложить оружие и сойти на нет. И тут в судьбу «Пате» вмешались счастливые обстоятельства. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Французам помогли русские беды – война, революция и, наконец, октябрьская катастрофа 1917 года, за которой последовали незабываемый 1918-й, а потом незабываемый и непереносимый 1919-й. Среди прочих отраслей человеческой деятельности в России загнано было в тупик великолепное русское кино. Снимать было больше нельзя, выжить тоже, оставалось бежать. Вот тогда-то в Париже и появилась киногруппа Ермольева, старого, довоенного еще русского партнера «Пате». Фирма «Пате» уступила русской группе простаивающую свою студию в Монтрёе, и русские вселились в съемочный павильон на улице Сержанта Бобийо – он и нынче стоит среди каких-то пакгаузов во дворе дома № 52 свидетельством чуда, которое свершилось здесь 90 лет тому назад. Чудо заключалось в том, что здешний «Альбатрос» (поначалу это было «Товарищество Ермольева», а после 1922 года и отъезда Ермольева – «Альбатрос»), русский альбатрос сумел спасти галльского петушка фирмы «Пате» от всемогущего голливудского льва. Выяснилось, что русские умеют делать все то же, что американцы. У них не только гениальные актеры и режиссеры, операторы и художники, сценаристы, портнихи и декораторы, у них еще и передовая техника. Оказалось, что они могут создать на радость публике любой «постановочный» фильм – какую-нибудь «Шахерезаду». И стало видно, что этот русский «Альбатрос» не хуже Голливуда взялся за воспитание собственной публики, что он задает тон в искусстве и воспитывает для французского кино новых гениев. Разве не об этом свидетельствуют воспоминания знаменитейшего французского режиссера Жана Ренуара, который был сыном прославленного художника Огюста Ренуара и, естественно, с молодых лет шел по стопам отца, занимался художественной керамикой, а русскими из Монтрёя был совращен на дорогу кинематографа? Вот поразительное свидетельство Ренуара о воздействии мозжухинского фильма, показанного в Париже:

«Однажды в кинотеатре «Колизей» я увидел «Пылающий костер»… Зал вопил, шикал, свистел, шокированный этим зрелищем, столь непохожим на обычную киношную жвачку.

Я был в восторге. Наконец-то я увидел хороший фильм, поставленный во Франции. Конечно, он был поставлен русскими, но все же он был поставлен в Монтрёе, во французской атмосфере, в нашем климате: и этот фильм шел в хорошем кинотеатре, он не имел успеха, но все же он шел.

Я решил забросить свой промысел керамиста и делать кино».

Фильм «Пылающий костер» поставили Волков и Мозжухин. При этом Иван Мозжухин написал сценарий фильма, великий Мозжухин в нем играл. И это был сложный фильм, где видения переплетаются с действительностью, это не был коммерческий фильм. Иные из русских критиков усматривали в фильме влияние немецкого экспрессионизма и даже французского авангарда, но французская критика увидела в нем чисто русское кино. Она видела в нем русское смятение и русские поиски. Французы говорили тогда – «русское кино», «русская школа», «русская школа Монтрёя». И конечно, над всеми определениями и воспоминаниями маячил неизменно один удивительный мужской лик. Где же, как не в пригородном Монтрёе, не на тихой улице Сержанта Бобийо, близ былого альбатросовского павильона, или в монтрёйском музейном парке, вспомнить о нем? Начнем с музея…

Сравнительно недавно, года три-четыре назад, монтрёйский Музей живого искусства, что уютно разместился в тенистом парке, вдали от живописных мусорных куч блошиного рынка, от цыганских трущоб и от унылых пролетарских улиц этого пригорода, устроил выставку «Русское кино – Монтрёй» и поведал забывчивой французской публике о нежданном взлете франко-русского эмигрантского кинематографа в 20-е годы XX века и о его монтрёйских подвигах. Самым заметным символом этой поразительно интересной выставки были птичка альбатрос, фирменный знак, так сказать, логотип монтрёйской киностудии, и загадочный лик русского красавца, который в пору выставки маячил везде и во всех видах на афишах, расклеенных по маленькому Монтрёю, – то под восточным тюрбаном, то над пышным жабо Казановы, то под офицерской фуражкой русской императорской армии. И посетителей выставки, и прохожих на улицах Монтрёя преследовал в те дни взгляд светлых стальных глаз этого, может быть, первого в мировом кино мужчины-премьера, которого звали Иван Мозжухин.

Об этом кумире мирового кино первых десятилетий XX века написано довольно много. Друзья-собутыльники, вроде знаменитого шансонье Александра Вертинского, писали о его щедрой бесшабашности и любви к цыганам, его малообразованности и якобы равнодушии к кино, о его любовях и браках. Критики и киноведы, противореча Вертинскому, напротив, писали о преданности Ивана Мозжухина театру и кинематографу, о школе театра, которую он прошел в России, о его самоотверженной работе над ролями в кино, которые чуть не с 1916 года – вскоре после его прихода в кинематограф и первых его успехов – стали «высшими достижениями мирового кинематографа». Мозжухин был не только исполнителем главных ролей в знаменитых фильмах – он часто выступал в них в роли сценариста и режиссера. Скажем, в фильме «Дитя карнавала», снятом в Монтрёе в 1921 году, Мозжухин выступает сразу как актер, сценарист и режиссер. Мозжухин любил рассуждать о кинематографе, в частности, сценариях, об особой «кинематографической литературе», которая, как в его сценарии «Пылающий костер», должна «подметить у людей их подлинное лицо и перенести на экран фарс жизни, смешанный с ее интимной драмой».

Фильмы Мозжухина и роли Мозжухина потрясали современников – и его «Кин», и «Лев моголов», и «Покойный Маттиа Паскаль» по мотивам Пиранделло, итальянского драматурга, который назвал Мозжухина «великим актером», и его «Казанова», и его Мишель Отрогов, имевший бешеный успех во Франции и надолго оставивший французам легенду о русском характере.

Два писателя – американец русского происхождения Владимир Набоков и француз русского происхождения Ромен Гари – оставили свидетельства необычайной славы и влияния Мозжухина на современников. Старшим из них был Набоков. Сочиняя в Америке свой до последнего слова продуманный автобиографический роман (русское название его – «Другие берега»), зрелый Набоков дважды вводит туда Мозжухина. Экран петербургской киношки с изображением Мозжухина бросает отсвет в темный зрительный зал, где томится в любовной истоме гимназист Володя Набоков со своей первой подружкой. Позднее, в крымских главах романа, живой Мозжухин, загримированный под Хаджи-Мурата, вдруг вываливается из зарослей Крымской яйлы под Ялтой во время съемок…

Младший из этих двух писателей, безотцовщина, безродный беженец Роман Кацев (позднее – Ромен Гари), придумал себе самого великолепного из вообразимых отцов – Ивана Мозжухина и водрузил его портрет на тумбочку в комнатке отеля в Ницце, где его мать была консьержкой. Гари почти удалось убедить Ниццу и целый свет, что он был сыном Мозжухина. Мне самому доводилось слышать про такое в Ницце от старожилов. Чуть дальше я расскажу, как другой поклонник Мозжухина, романтический священник с русского эмигрантского кладбища, разыграл в его славу воистину шекспировскую сцену, но пока нам надо обратиться к раннему увяданию и ранней смерти этого русского гения. По мнению многих, его карьеру погубил приход в мировой кинематограф звука, слова, которое Мозжухин считал на экране грубым и безвкусным, «как разрисованное красками мраморное изваяние». Звук погубил кинематографическую карьеру Мозжухина. На «ихних» языках он научиться говорить не мог. Личная жизнь тоже не удалась: в 1927 году он разошелся с Натальей Лисенко, потом разошелся и с женой-шведкой, наконец, и с актрисой Таней Федор. Он обнищал, больше не мог помогать брату-певцу, не мог и себя прокормить. Скоротечная чахотка добила его на 50-м году жизни. Он умер в клинике Нёйи под Парижем и поначалу был похоронен там же, в Нёйи. Вертинский утверждает, что на похоронах за гробом Мозжухина шли одни только парижские цыгане.