Маргрит Стин - Отверженный дух

— В семье у них вообще не в порядке с глазами. Зрачки какие-то странные. Сводить бы к окулисту — непременно что-нибудь бы такое обнаружил.

— Только боже вас упаси сказать такое при Арнольде: затаскает его по врачам. Кстати, вначале я тоже заподозрила нечто в этом роде и провела с ним серию тестов. Что бы вы думали? Он разбирает мельчайший шрифт, каждым глазом, практически на любом расстоянии. Нет, не понятно мне, как может такое случиться: у двоих милых, добрых людей — вдруг такой холодный, бездушный ребенок.

Вайолет вздохнула и поднялась.

— Если позволите, займусь по хозяйству. Когда Фабиенн окапывается в садике, в доме все сразу становится… как-то неопределенно.

Как-то — это как вчера вечером? В таком случае, по-видимому, особенно рассчитывать на обед не стоило. Что-то такое отразилось, наверное, на моей физиономии, потому что Вайолет расхохоталась.

— Я не должна, конечно, извиняться за других, тем более в чужом доме. Да что уж там, и дом-то стал почти уже свой. Видите ли, Арнольд, как ни странно, вчера не соврал: Фабиенн действительно прекрасно готовит — в пределах возможного, разумеется. А если кто и виноват во вчерашнем, так только он сам, совсем сбрендил, к концу особенно. Бедняжка просто едва все это вынесла: день у нее был ужасный.

Инстинкт самосохранения в таких случаях безошибочно мне подсказывает: пора менять тему. Тем более, в этот момент я вспомнил вдруг о прежней своей антипатии к Вайолет Эндрюс. Между тем она закурила, изящно стрельнула вниз витиеватыми струйками из тонко очерченных ноздрей (до чего не люблю я в женщинах этой привычки!) и пристально взглянула на меня сквозь дымовую завесу.

— Если вы действительно намерены возобновить старую дружбу, то кое о чем должны знать заранее. Тем более, Арнольд вас просто-таки обожает, за что, правда, неясно — если уж позволите быть до конца откровенной. За все эти годы вы о нем ни разу не вспомнили!

Я от злости не нашелся, что ответить. Выдержав вежливую паузу, она продолжала:

— Что поделаешь, увлекающаяся натура. А может быть, натура тут ни при чем, и все это лишь реакция на нудную, напряженную и, я бы сказала, вредную для него работу. Так или иначе, вы были в доме Льюисов, — у нее и эти слова прозвучали, как упрек, — а значит, можете себе представить, сколько потребовалось ему сил, чтобы вырваться наконец из родительских объятий.

О бог ты мой, опять двадцать пять, из-за каких-то пустяков — целая драма. Я заметил, что Арнольд, при всей своей привязанности к родным, всегда поступал, как ему вздумается, и стал спешно подыскивать новую тему для разговора.

— Но вы не видели этих истерик, этих безумных сцен! Нет-нет, без непристойностей — все как у добропорядочных христиан. Знали бы вы только, что с ними со всеми приключилось в тот день, когда Арнольд объявил о своей помолвке! Даже странно, что он сумел все-таки настоять на своем, особенно после того, как отца хватил этот его пресловутый «удар».

— Они что-то имели против Фабиенн?

— Помилуйте, а что они могли против нее иметь? Очаровательная девушка, «из хорошей семьи» — куда более «хорошей» во всех отношениях, чем бедные наши Льюисы, — к тому же и не без средств к существованию. Нет, дело тут было не в ней самой. Просто они испугались, что потеряют его навсегда.

Я заметил что-то о прочности «серебряной нити», но и тут не угадал.

— Что вы, к матери все это почти и не относится. Вспомните ее: безвольное, плаксивое существо — типичная героиня викторианской эпохи: из тех, кто ежедневно приносит себя в жертву, чему — неважно. Она и дочерей своих воспитала в том же духе.

Мысленно я не мог с ней не согласиться.

— Она-то как раз была вполне безобидна, — Вайолет презрительно сморщила нос. — Мистер Льюис — вот от кого исходила угроза. Боже, как омерзителен мне был этот самодовольный гномик с моржовыми усами! И вечно бочком, бочком — будто какой-то гнусный моллюск…

Собственные впечатления от Льюиса-старшего я, несомненно, не смог бы выразить более точно.

— Вы, наверное, не знаете, что случилось в день свадьбы? Представьте себе: Арнольда срочно вызывают в Колдфилд, чтобы проститься с отцом…

— Но мистер Льюис не умер.

— Что вы, куда там. Звонит Мэри: не сможет ли милая Фабиенн отпустить мужа: отец при смерти. Та соглашается, конечно, но предлагает: почему бы им не приехать вдвоем? После чего узнает, что, оказывается, присутствие невестки в доме сильно расстроит умирающего… Зная, в общем-то, Льюисов, она скандалить по такому поводу не стала, конечно, но Арнольду сказала: «Поехали вместе, я остановлюсь где-нибудь в отеле неподалеку — будем поддерживать хоть какую-то связь». Что бы вы думали? Он отказал ей: просто так, без объяснений. В тот момент он мысленно был с отцом и ни о ком другом уже просто думать не мог. Одним словом, проходит две недели, она получает мужа обратно и три месяца потом отхаживает его от какого-то «нервного потрясения» — таким, во всяком случае, был диагноз врачей. Очаровательное начало супружеской жизни, не правда ли?

— Да, тяжелый удар для обоих.

— Но это не все: худшее только еще начиналось. Мистер Льюис все так же, изо дня в день, продолжал «умирать», а сын все более проникался странным каким-то убеждением в том, что именно он, и никто другой, будто бы, виноват в отцовской болезни. Вскоре Арнольд впал в какое-то хроническое раскаяние: поведение его временами становилось невыносимым. А тут еще эти сестры: только-только начнет он чуть успокаиваться, бац! — очередная депеша: папочке очень плохо, совсем опустела его несчастная жизнь, хотя, конечно же, те, кто находится рядом с ним, делают все от них зависящее… ну и так далее. А потом — как по сценарию: Арнольд сломя голову мчится на север, а Фабиенн остается ждать, пока ей не вернут мужа — в том же плачевном состоянии, разумеется. И так продолжалось бы бесконечно, если бы не появление ребенка.

— Арнольд обрел, наконец, душевное равновесие?

— Равновесие, — Вайолет едва заметно улыбнулась, — не очень-то подходит это слово к нашему Арнольду. Ребенок, по-моему, стал для отца чем-то вроде соломинки: ухватившись за нее, тот и выбрался, наконец, из домашней трясины. Понимаете, Арнольд ведь очень любит жену, — в голосе ее послышались неуверенные нотки, — с самого начала он знал, что поступает с ней по-свински, и сам ужасно страдал от этого. Все это сказывается на здоровье, да и на работе тоже. Конечно, сегодня его достижения выглядят впечатляюще, — она повела рукой вокруг, — но так было не всегда. Еще недавно они жили практически на ее средства; его заработки уходили на оплату медицинских счетов и еще — лично мне тогда так казалось, — в заботливый родительский карман. Но появился Доминик-Джон — и все изменилось.

— Для мистера Льюиса?

— Об этом можно было не спрашивать. Рождение внука подействовало на старика как воистину чудо господне. Ребенка повезли к дедушке в шестимесячном возрасте; это был последний визит Фабиенн к родственникам мужа. Теперь Арнольд туда ее не зовет: догадался, кажется, из какой западни сам едва спасся. И вот теперь вся нежность, что прежде предназначалась отцу, изливается на сына. Что ж, быть может, оно и к лучшему, но только мальчика такое воспитание портит буквально на глазах.

— И что же, Арнольд прекратил с семьей всякие отношения?

— Что вы, да разве такое возможно? Он звонит отцу каждый вечер; правда — до меня доносились кое-какие обрывки, — теперь их беседы стали как-то сдержаннее.

— Мистера Льюиса сдержанность сына не раздражает?

— Нет, очевидно. Да и стар он уже стал: не встает с постели, все время под присмотром своей верной Мэри.

Что ж, мистер Льюис впал-таки в благодушие. Но оттого ли, что стал счастливым дедушкой? Или, может быть, наконец-то он в полной мере ощутил свою власть над сыном? Я не стал делиться сомнениями с Вайолет Эндрюс. Во-первых, с какой стати стану я судачить с кем-то о друге, который пригласил меня к себе в гости? А во-вторых, я начинал всерьез уже злиться на Вайолет Эндрюс, разговорами своими все более омрачавшую уикэнд, на который я возлагал такие безоблачные надежды.

Лишь только успел я расположиться на складном стульчике в дальнем конце лужайки, как автомобиль Льюисов подкатил к дому. Фабиенн быстро исчезла в дверях; Арнольд последовал за ней, но через минуту вышел и направился ко мне со стаканом фруктового сока.

— Это весь твой завтрак?

— По выходным стараюсь не завтракать: сам понимаешь — фигура…

Я взглянул на него: фигура как фигура, здоровый мужчина в расцвете сил, не самого, может быть, спортивного вида, но уж во всяком случае не тот хилый неврастеник, каким пыталась изобразить его Вайолет Эндрюс.

Мы заговорили об Оксфорде, вспомнили некоторых своих общих знакомых, и постепенно, как-то сама собой беседа наша превратилась в устный некролог. Я начал рассказывать Арнольду о подвиге саперной бригады, как-то и не сообразив сразу, что в числе погибших был главарь банды, совершившей в свое время нашумевший налет на его студенческую квартиру. Арнольд ничуть не смутился; более того, рассказ мой, похоже, глубоко его тронул.