Владимир Петров - Дознание

Только все это не по адресу: он ведь не инструктор политотдела, а технический специалист, оказавшийся здесь в роли военного дознавателя. Но она не знает этого да, верно, и не признает таких тонкостей: для нее Хабалов — «представитель вышестоящего командования», которое обязано вникать в любые «наболевшие вопросы» и соответствующим образом реагировать.

Хабалов невесело вздохнул и достал из портфеля неначатую пачку сигарет. Жаль потерянного времени, но никуда не денешься. Надо идти.

Беседка Хабалову не понравилась. Она выглядела обшарпанной и неуютной. С решетчатой крыши свисали жухлые плети прошлогоднего плюща, на полу валялись клочки старых газет, какие-то рейки, гвозди, в углу сложены зимние оконные рамы. Словом, это было одно из тех редкостных мест, куда давно не заглядывал хозяйственный старшинский глаз. Оно выглядело странным на фоне блистательного сизиковского ажура, тем более что находилось всего в двадцати метрах от штаба. Правда, от окон штаба беседку заслоняла густая чащоба тальника, жимолости и боярышника.

Они встретились точно через десять минут, как и положено военным людям. Соломонова пришла в стеганом солдатском бушлате, и Хабалов отметил эту предусмотрительность, а вот ему наверняка придется зябнуть в легкой тужурке.

Бушлат ей очень не шел: она казалась в нем еще более нескладной, длиннорукой. А уж туфли на модных шпильках вообще нелепо выглядели при всем этом. Неужели сама не понимает? А может, просто не думала. Тогда зачем ей понадобилось менять удобные армейские сапоги, в которых она была днем, на узкие туфли-лодочки.

— Поговорим лучше здесь, — сказал Хабалов, останавливаясь на дорожке. В беседку идти не хотелось: там даже сесть не на что.

Она ничего не ответила, но тоже остановилась и впервые поглядела ему в лицо.

— Вы давно здесь служите?

— Три года.

— Ну и как, нравится?

— Не очень.

Эти пустяковые вопросы он задал не только затем, чтобы помочь ей начать трудный, по-видимому, разговор. Признаться, он не особенно понимал, почему некоторые девушки добровольно идут на военную службу, да еще при этом в глухие, отдаленные гарнизоны.

— Так какой у вас личный вопрос?

— Он не совсем личный, — сухо сказала она. — О своих личных делах я никогда и ни с кем не говорю. Он касается одного человека.

Понятно… И видимо, такого человека, с которым у нее все-таки связано понятие «личное». Иначе она не произнесла бы этого слова по телефону.

— Я вас слушаю.

— Этот человек… это замечательный человек. Вы его обвиняете, но он, может быть, не виноват? Он не виноват, понимаете?

— Нет, не понимаю. Объясните, пожалуйста, что это за человек и почему это я его обвиняю.

— Не притворяйтесь, товарищ майор. Вы отлично знаете, о ком идет речь.

Глаза ее сузились, и теперь в них отчетливо и откровенно поблескивала злость. Этого еще не хватало. Уж не собирается ли она отчитывать его, как шофера-ефрейтора у проходной.

— Знаете что, товарищ Соломонова, я пришел сюда не за тем, чтобы разгадывать ваши загадки. Говорите толком: в чем дело?

— Хорошо. Я скажу… — опустив голову, она прошла к порогу беседки, зачем-то смахнула с барьера ворох прошлогодних листьев, вернулась, шагая медленно, в раздумье.

«Интересно, — подумал Хабалов, — у нее, как и у Леши Ламанова, назойливо и не к месту скрипят новенькие туфли. Что бы это значило?»

— Я, конечно, извиняюсь… — сказала она, — но сегодня я дежурила на КПП, вы ведь знаете.

— Знаю, — кивнул Хабалов, не понимая, почему за это надо извиняться.

— Ну вот. Когда в семнадцать часов к воротам подъехала ремонтно-подъемная колонна, я доложила об этом по селектору майору Сизикову. Вы ведь были в его кабинете?

— Был.

— Я случайно услышала ваш разговор — были включены обратные микрофоны… Вы говорили, что во всем виноват капитан Ламанов, что это по его вине была утоплена пусковая установка, что была «предыстория с закономерным исходом»… Так вы говорили.

— Говорили, — тихо сказал Хабалов. — Ну и что же?

— А то, что не было предыстории. А была причина. Может быть, я ошибаюсь, но такое мое мнение. Кое-что я сама видела и слышала.

— Что же именно? Расскажите.

— …В ту ночь я вместе со всеми прибыла по тревоге на боевые позиции. Потом поступила команда на свертывание и перебазирование. Я как старший радист заняла свое место в кабине управления и обеспечивала связь с колонной капитана Ламанова. В два часа сорок минут по моей радиостанции состоялся разговор между командиром дивизиона, после которого, очевидно, капитан Ламанов и повернул колонну назад. Я говорю — очевидно, потому что не знаю точно, так ли это было…

— Майор Сизиков приказал ему повернуть?

— Нет. Но он открытым текстом завернул ему такое… Мне стало стыдно за майора Сизикова, потому что капитан Ламанов — самый уважаемый офицер в дивизионе. Его любят солдаты.

Хабалов поймал себя на том, что сообщение его нисколько не удивляет. Очевидно, потому, что внутренне оно не было для него новым. Он знал об этом радиоразговоре: о нем упоминали и Сизиков и Ламанов. Говорили спокойно, не вдаваясь в подробности.

— Они ведь друзья, а между друзьями чего не бывает…

— Неправда! — выкрикнула она запальчиво, поднимаясь на носки и приблизив лицо, словно стараясь разглядеть в темноте, искренен ли Хабалов. — Неправда, товарищ майор! Настоящие друзья так не поступают.

Конечно, не поступают, но не будет же он говорить об этом. Не ей судить о взаимоотношениях своих старших начальников. И вообще, на каком основании, по какой причине она считает возможным и нужным вмешиваться в это щекотливое дело? Впрочем…

— Вы давно знаете капитана Ламанова?

Она нахмурилась, уловив поворот в разговоре.

— Давно. Во всяком случае, дольше, чем вы.

— Не думаю…

В окнах штаба вспыхнул свет, и темнота перед беседкой сделалась зыбкой, перечеркнутой причудливой сеткой, сплетенной из сотен гибких теней. Хабалов стоял спиной к окнам и хорошо видел только ее глаза, оказавшиеся в полосе света, их немигающий, напряженный взгляд. Он вдруг ощутил волну теплого чувства. Неужели она не понимает, что у них обоих одинаково доброе отношение к Леше Ламанову и что им, единомышленникам, стоило бы поподробнее, а главное, искреннее поговорить о его судьбе.

А может быть, этого не нужно вовсе? Не нужно потому, что ничего, в сущности, не изменит в ее собственной судьбе?

— Расскажите, пожалуйста, о Ламанове. Я ведь очень мало знаю о его теперешней жизни.

Он очень сомневался в том, что она продолжит разговор: слишком прозрачным был намек. Но она поняла Хабалова, правильно поняла.

— Он жил в нашем поселке больше года. Это недалеко отсюда. Тогда еще только строился военный городок, и офицеры были расквартированы на частных квартирах. Леша жил у соседей, мы с ним бывали на танцах. Всего несколько раз. Он очень добрый человек. Мы были друзьями. Только друзьями. Потом переехал сюда. А я поступила на военную службу. Я там не могла оставаться одна…

Она говорила спокойным, тусклым каким-то голосом, с небольшими паузами между фразами, как будто вспоминала давние-давние события.

— Мне обидно за Лешу… Ему трудно здесь — я это знаю.

Хабалов осторожно взял девушку за локоть, давая понять, что им пора заканчивать беседу. Надо было остановиться, потому что всякий разговор полезен только до того времени, пока за словами возможны дела. К сожалению, он ей ничем помочь не мог, а в словах она не нуждалась.

Они сделали несколько шагов, отстраняясь от цепких ветвей боярышника.

— Не беспокойтесь, — сказал Хабалов. — Леша Ламанов уедет в другую часть. И вероятно, скоро.

Остановившись, она помолчала, трудно вздохнула:

— Может быть, это и к лучшему.

Утром, перед отъездом, Хабалов зашел в кабинет к майору Сизикову, и они долго беседовали по поводу технического обеспечения, прикидывали фонды и сметы по запчастям и горюче-смазочным материалам. Хабалову нравилось, что Дмитрий Иванович был с ним учтив, предупредителен и сдержанно-суховат. Собственно, так ведь и положено было беседовать с офицером вышестоящего штаба. И еще Хабалов только теперь понял, что он с Сизиковым, да и с Ламановым тоже, никогда не дружил. Десять лет назад между ними намечались приятельские отношения, но не состоялись. Скорее они были просто знакомыми, давними знакомыми.

Какие же они могли быть друзья или приятели, когда у них во вчерашних беседах дело так и не дошло до настоящей искренности? Хотя, пожалуй, фальши тоже не было. Так ведь дружбу определяет только искренность.

Впрочем, все это всерьез Хабалова не интересовало. Он приехал и уехал, и вряд ли судьба еще раз сведет его с Дмитрием Ивановичем.

А Сизиков и Даманов оставались здесь, под одной крышей, у кормила одного дела. Очень важного дела, к которому причастны не только десятки людей, но интересы государственного масштаба.