Виктор Улин - Незабудки

Я не хотел быть свидетелем всему этому.

Не только потому, что уход за раковой больной был бы мне в тягость. Думаю, что нет. По крайней мере, запахи меня не пугали.

Если я с детства привык таскать воняющего блевотиной отца, ожидая ремня в награду — то мне бы не составило труда ухаживать за умирающей любимой мамой.

Нет, я просто не хотел видеть процесс маминого угасания. Зная, что если допустить это на своих глазах, то превращение человека в остаток сотрет из живой памяти мою прежнюю маму. Светлую и ясную, с лучистыми голубыми глазами…

И я решил уехать в Академию.

«Бежать», — как не преминули осудить меня знавшие нашу семью обыватели.

Никто бы из них не понял истинных причин моего отъезда.

А между тем сама мама изо всех сил настаивала, чтобы из-за ее «недомогания» я не нарушал планов и не жертвовал своими недюжинными способностями.

Она продолжала верить в меня — ее «помешанного», но выдающегося сына.

Возможно, она и сама не хотела умирать на моих глазах.

К тому же я знал, что при любой болезни одним из лучших лекарств служат положительные эмоции.

Я чувствовал, что ей будет спокойнее уходить, зная, что ее выдающийся сын пристроен и учится в столице на художника.

Уверен, мысль о том, что я растрачиваю время и притупляю свой талант около нее, была бы ей самой невыносима.

В доме имелись деньги; не представлял проблем ни наем сиделки, ни необходимые через некоторое время — я знал это! — уколы морфия.

Все могло обойтись без меня.

А меня не ждало искусство.

Возможно, конечно, кусочком сознания, противящемся смерти в одиночестве — не считать же глупую сестру — маме хотелось, чтобы ради нее я остался.

И однажды, внутренне сжавшись в ожидании ответа, я спросил прямо — не хочет ли она, чтобы я отменил свой отъезд?

И честное слово, ответь мама утвердительно я никуда бы не уехал.

Жил бы около нее. Ходил бы в аптеку за лекарствами, принимал бы врачей, вызывал медсестер с уколами. Продолжая по-прежнему редкие часы проводить около мольберта или бродить с этюдником по окрестностям, отложив свое утверждение в положении художника на неопределенный срок.

Честно слово, я сделал бы именно так — даже если бы потом пришлось жалеть о потерянном времени.

Но мама категорически настаивала, чтобы я учился…

И я уехал.

И ехал уже несколько часов.

Мамины булочки были съедены, корзинка опустела.

И грустные мысли о прошлом и покинутом мною настоящем ушли куда-то назад. Вместе с оставшимися за спиной рельсами.

И уже вот-вот за окнами поезда должны были показаться предместья столицы.

Где меня ждало новое светлое будущее.

Будущее в самом деле ждало меня.

Еле дождалось.

Но оказалось отнюдь не светлым.

В столичную Академию изящных искусств меня не приняли.

Возможно, это уже начиналось медленное заваливание всей моей прежней жизни. Основанной на единственной опоре — маме.

Наверное, так. Несомненно, именно так.

Поскольку моя карма твердо вела меня по дороге искусства. И цель моей жизни заключалась в достижении вершины живописного мастерства.

Меня ожидало воцарение на недосягаемой высоте. На пике власти эстетического гения. Власти настолько сильной, что не требующей применения. А удовлетворяющейся лишь констатацией собственного существования.

А меня не приняли.

Это был удар судьбы.

Нанесенный сзади и совершенно неожиданно.

Вопреки карме, в которую я веровал.

Вопреки руке провидения, которая уверенно вела меня вперед, позволив оставить за спиной даже неизлечимо больную маму.

Вопреки моему таланту, вопреки моим богатейшим способностям.

Вопреки с детства осознанной мною исключительности своей личности.

Вопреки вере в эту исключительность, которая вела меня все эти годы.

Вела сквозь строй мучений, издевательств и непонимания.

Сквозь ругань и побои отца.

Сквозь унижения со стороны школьных педагогов.

Сквозь одиночество в кругу сверстников.

Мне было наплевать на всех, поскольку я верил в себя.

Я готовил себя к трудной жизни художника.

Я поставил на карту все, отвергнув прочие пути для собственного развития.

Но меня не приняли.

Отвергнув меня походя, между двумя затяжками дорогой сигары, бородатые, усатые, бритые, лохматые, плешивые и прочие небожители-художники наговорили невероятную массу противоречивых вещей.

Меня не приняли за эпигонство. Мне вменили в вину слепое подражание другим художникам — как давно умершим, так и ныне живущим.

Меня также не приняли за то, что я проявлял голый собственный дилетантизм, не носящий ни одной черты, в будущем обещавшей профессионала.

Меня не приняли потому, что в моих картинах не имелось ни единой собственной оригинальной мысли, ни одного незатасканного мотива.

Меня не приняли, поскольку я брался за темы и сюжеты, выходящие из ряда привычных конкурсных работ.

Мои романтические пейзажи объявили подражанием Каспару Давиду Фридриху. Да, я очень любил этого последнего представителя немецкой романтической школы — но писал самостоятельные работы, навеянные его мотивами. Городские пейзажи обозвали раскрашенными фотографиями — хотя я и пользовался иногда открытками, чтобы не тратить уйму времени на создание графического наброска в неудобном месте посреди оживленной улицы, но мои картины дышали жизнью города, а не были его механической фиксацией. А мои натюрморты… Натюрморты, которые я писал с таким трепетом, зная любовь к ним моей мамы… Про них самый бородатый и волосатый насмешливо обронил, что подобных открыток лучшего качества штампует тысячами любая полиграфическая фабрика.

То есть эти тупицы намололи мне кучу противоречивой чепухи. В которой каждое последующее высказывание шло в полную противоположность предыдущему.

Обладая искусством влиять словами на людей, я прекрасно понимал, что именно такой способ — лучший путь сбить человека с толку. И лишить тем самым даже умственного сопротивления. Я сам иногда издевался подобным образом над своими болванами одноклассниками.

Но когда такая методика применялась ко мне, единственному и неповторимому в своей природе…

Это взбесило меня так, что на миг я почти потерял сознание от пронзившей меня ненависти к этим уродам.

А весь смысл всего сказанного заключался в том, чтобы сказать, что я бездарен.

Я — бездарен?

Я, наделенный букетом художественных способностей, из которых самым острым был талант живописца?! Я, улавливающий дуновение ветерка, слышащий движение каждой капли росы, ползущей по утренним цветочным лепесткам, я, я, я…

У меня не нашли таланта.

Я в это не верил.

Правда, тут же вспомнились ядовитые слова школьного математика о внешнем изобилии и внутренней недостаточности моих множественных способностей. Я вспомнил его; я ненавидел его так же, как разноликих обезьян, подписавших мне приговор в Академии.

Правда, я сдался не сразу.

На обрушившиеся слова я пытался ответить словом.

Напрягши все свои силы, начал спорить с консилиумом. Пытался доказать им, что я принципиально не мог на своей основе самостоятельно достичь совершенства великих. Поскольку в прошлые века именно для этого молодых художников посылали на год в Италию, дав им «пенсию» от Академии с единственной целью дать возможность поучиться у старых мастеров. Что если бы я все знал и умел, то не стал бы поступать к ним, а и без них был бы уже широко признанным живописцем, и так далее.

Но их гоготала и скрипела целая толпа, нависшая надо мною, одиноким. И я чувствовал себя подавленным, смятым и уничтоженным.

Я стер бы их в порошок и скатал бы из них лепешки, приди ко мне в те минуты моя настоящая сила. Но как ни напрягался, я не смог вогнать себя в транс. У меня не вышло настоящей бурной речи, какие так любил мой друг «римлянин».

Получился жалкий и унизительный детский лепет. После которого я собрал в холщовый мешок все свои работы — с которыми еще вчера летел к вершинам славы.

И вышел вон из зала.

Опозоренный, униженный в очередной раз, раздавленный и выплюнутый за ненадобностью.

Согнанный с Олимпа несколькими пинками под зад.

Я не верил в свою бездарность.

Бездарными оказались тупицы профессора, которые не смогли разглядеть во мне искру таланта.

Я знал, что талант у меня имеется в избытке.

Что его одного хватило бы на всех бледных отпрысков благородных художественных семейств, которые сновали со своими папками по прохладным коридорам, принятые в сонм небожителей.

Меня не приняли лишь потому, что с их точки зрения я был совершенным плебеем.