Виктор Улин - Незабудки

40

В маминой палате стало как-то иначе, чем было.

Я не сразу осознал, что произошло.

Лишь приглядевшись, понял: мамина койка пуста.

Убраны одеяло, подушка, снято белье. Остался лишь старый, покрытый бурыми пятнами матрас.

А у стены, не замеченная мною сразу, стояла высокая каталка на резиновых колесах. На которой лежало нечто плоское, прикрытое белой простыней.

У меня затряслись руки и остановилось сердце.

Я осторожно приподнял ближний ко мне край.

Снизу вверх на меня взглянуло запрокинутое мертвое лицо.

Лицо моей мамы.

Мертвые белки глаз слабо блеснули из-под не до конца прикрытых век.

Нижняя губа окаменела закушенной в нечеловеческом усилии, точно в самый последний момент маме стало больно и страшно, и она пыталась сдержать предсмертный крик.

Я уронил простыню.

Вошла медсестра.

— А, соизволил прийти, — с ненавистью процедила она. — Все, без вас обошлось.

— Она… Она в сознание приходила? — зачем-то спросил я.

— А я почем знаю? Может приходила, может нет. Тебе-то какое дело, раз сбежал.

Сбежал.

Именно так заклеймил меня чужой человек.

То же буду слышать я и впредь из уст других.

Сестра взялась за каталку, чтобы вытащить ее в коридор.

— Вещи ее забери, — добавил она. — Там, в тумбочке.

Я заглянул в тумбочку. Там лежали теплые кофты, носки, платочки. Все мамино, еще хранящее — несмотря на вонь больницы — ее привычный и нежный запах. Я стиснул зубы, пытаясь не разрыдаться прямо тут.

Сгреб все в охапку и пошел вон.

— Мешок вон еще забери! — крикнула вдогонку медсестра.

— Какой мешок?

Я вернулся, как сомнамбула, и увидел, что за маминой тумбочкой стоит тяжелый холщовый мешок с чем-то сыпучим.

— Это… что?

— Овес.

— Какой… овес?

— Обыкновенный, — пробурчала она, потом-таки пояснила. — Ей кто-то из больных посоветовал отвар из овса пить, вот она попросила и ей какая-то крестьянка из дому привезла…

Над кучей овса, рассыпанного мною на больничном дворе, кружились и галдели счастливые птицы.

Воробьи, голуби, вороны…

Словно чьи-то души, вернувшиеся в ином обличье. Точно, как учили мои любимые верования.

Вставал рассвет.

Рассвет без мамы.

Все умерло.

Умерла мама.

Оборвалась незримая пуповина, державшая меня при ней.

Смерть мамы сокрушила меня наповал.

Рядом с нею смешными недоразумениями казались два неудачных поступления в Академию изящных искусств и все прочее, бывшее раньше.

Тогда я испытывал лишь удары судьбы.

Сегодня судьба меня просто убила.

Жизнь моя, хоть и полная внешнего блеска никогда, не была радостной и в ней всегда недоставало нежности, тепла, простых человеческих отношений.

Меня никто никогда не любил, кроме мамы. И я никого не любил, кроме нее.

Она оставалась единственным человеком, достойным моей любви.

Сам мир, в котором я был вынужден жить, заслуживал хоть капли любви только благодаря тому, что в нем оставалась мама.

Теперь мамы не стало.

Причина.

И в моей жизни не осталось больше места для любви.

К кому бы и к чему бы то ни было.

Включая весь мир.

Отныне я был в состоянии только ненавидеть.

Повернувшись, я хотел идти домой.

Как вспомнил, что с наступлением дня меня ждет в похоронное агентство. Где предстоит заказывать гроб, катафалк и похороны.

А все это, кажется, делается лишь по больничной справке.

Все измученное существо мое противилось тому, чтобы снова войти в это дышащее смертью здание.

Но я пересилил себя и вошел.

Долго расспрашивал, кто мне может дать справку.

Выяснилось, что дает ее какая-то особая служба, но подписывает лечащий врач, который ответственен за смерть моей мамы.

Лечащим был именно тот, в золотых очках, с которым я разговаривал.

Я опасался, что его сейчас еще нет в больнице — и мне придется прийти сюда еще раз, чего моя душа просто не выдержит…

На мое счастье, он был еще тут. Или уже тут — в моем отуманенном сознании плохо различались эти понятия.

Мне сказали, что он сейчас в прозекторской.

Что это за заведение, я не успел сообразить.

Просто пошел по нужной лестнице, открыл дверь с указанным номером — и на меня обрушился поток яркого света.

Под мощными лампами стоял стол.

На столе лежало тело.

Врачи собирались его вскрывать, чтобы точно установить причину смерти — я наконец вспомнил, что такое прозекторская.

Желтое тело в лучах нестерпимого света готовилось к последним мукам…

Мне не сказали, кто это.

Я узнал чутьем, как зверь издали видит родного.

Ссохшееся тело моей мамы.

Совсем маленькое, именно оно лежало на столе.

Пытаясь не впустить в себя зрительный образ, я против воли успел заметить ее груди.

И тут же зажмурился и вышел вон, затворив дверь.

Но маленькие, высохшие, состоящие из одних лишь ненатурально черных сосков и сделавшиеся плоскими груди моей мамы горели в моих закрытых глазах.

Называясь художником, я никогда еще не рисовал обнаженной натуры.

У меня не было достаточно денег, чтобы нанимать натурщиц, а в Академию я не попал.

Будучи увлеченным лишь живописью, я не обращал внимания на девочек. Я оставался девственником, я вообще ни разу в жизни еще не видел раздетой женщины.

И чудовищной судьбе моей оказалось угодным, чтобы первым в моей жизни обнаженным женским телом оказались мертвые желтые останки моей нечастной мамы…

Я вернулся домой, когда рассвет, залив кровавым заревом, еще не превратил ночь окончательно в день.

Сестра, вероятно, спала, думая, что я дежурю в больнице.

Осторожно, чтобы не разбудить ее раньше времени, я прокрался в свою комнату.

Сел на кровать и зажал себе рот.

Жизнь была закончена.

… — Открой, придурок! — сестра пинала дверь ногами.

Я понял, что еще немного — и она выломает замок.

Я встал и отпер.

— Приехали тетя с дядей, — объявила она. — Они возмущены твоим

недостойным поведением. И спрашивают, когда кто-нибудь позаботится о том, чтобы мать обрядили и привезли наконец домой.

Она так и сказала — «мать». Они все говорили только «мать». Лишь я один называл маму мамой. И лишь для меня она составляла главную часть вселенной. Которая сейчас рухнула.

— Они… — продолжала сестра.

— Уймись и оставь меня в покое, — перебил ее я. — У меня еще полно дел. Без твоих тетушек и дядюшек.

Я сказал именно «твоих», хотя она являлась моей родной сестрой, и все родственники у нас были общие. Но для них смерть и похороны моей мамы означала лишь повод приехать из близлежащих городов, собраться и посудачить о всякой ерунде. И в очередной раз поругать меня.

Маминого любимого, но абсолютно никчемного сына.

Юношу девятнадцати лет, не принятого в академию художеств, не имеющего профессии, заработков и определенных надежд на жизнь.

Недостойного и ничтожного отпрыска всей их ветви.

Я посмотрел на свои руки и понял, что все еще держу свои незабудки.

И тут же, с молниеносно пробившей меня ясностью, вспомнил, как они тут оказались.

Мама настолько любила эту мою картину, что отправляясь — надо полагать, осознанно — умирать в больницу, прихватила ее с собой.

Чтобы три веточки наивных голубых цветов до самого угасания света напоминали ей о ее столь же наивном и не приспособленном к жизни голубоглазом сыне, который остался в несуществующе далекой столице.

Узнала ли она меня, когда я пришел в палату?

Не знаю.

Но наверняка последним, что зафиксировал ее уходящий взгляд, были эти три незабудки в стакане без воды.

И хотя сестра начнет верещать о святотатстве, язычестве и прочих вещах, в которых сама не понимает ни капли, я обязан положить этот рисунок в мамин гроб.

Чтобы он остался с нею на том свете.

Вот только надо его закончить…

Да, закончить; это не отнимет много времени, хотя у меня раскалывается голова. А глаза закрываются от бессонницы. Но я должен доделать дело до конца.

Я не могу бросать ничего на полпути.

Ведь даже мой провал в Академии — еще не полный крах.

Мама сразу говорила мне, что я вряд ли поступлю с первого раза. Но стоит попытаться, набраться опыта и пробовать еще раз и еще, и еще…

Да, именно так.

Сейчас завершу акварель, потом умоюсь и приду в себя.

Мне нужна вода.

Воды в моей комнате нет. За ней надо пройти через гостиную и набрать стакан на кухне.

Но туда хода уже нет.

Сквозь дверь я уже слышал, что в доме собрались родственники. Стая стервятников, слетевшаяся к маминому телу. Их голоса жужжали, то сливаясь воедино, то распадаясь на отдельные визгливые звуки.