Цилия Лачева - Виновата любовь

— Почему? — обернулся Юруков. — Я вам сейчас дам тапочки.

Тапочки были старые, но теплые. Следователь поблагодарил. Он был похож на человека, который не сидит на месте — разъезжает, как коммивояжер какой-нибудь.

Зефира хотела выйти из комнаты, но гость ее остановил.

— Постой, девочка, я хочу спросить тебя кое о чем…

— Она еще несовершеннолетняя, — быстро возразил Юруков. — И не отвечает перед законом!

— Знаю. Но в данном случае поможет правосудию. Ты сказала своей подруге Меглене, что в тот самый вечер видела своего отца.

— Она мне не подруга!

— Это неважно. Важно другое: говорила ты Меглене, что видела инженера Христова, беседующего с твоим отцом на повышенных тонах, будто они поругались?

— Они не ругались, — задумчиво проговорила Зефира и прислонилась спиной к двери. — А я буду выступать перед судом?

— Нет, достаточно мне сказать.

— А-а-а… — протянула Зефира разочарованно.

— Это нечестно! — воскликнул Юруков. — Вы используете невинного ребенка!

Следователь что-то пробормотал на чужом языке и перевел:

— Устами младенца глаголет истина. Я ничем не обижаю вашу дочь.

— Но обижаете меня! Мой авторитет…

— Вы неглупый человек, Юруков, — сказал Климент, — и знаете, что эта последняя ночь чрезвычайно важна в деле Христова. Мы блуждаем в догадках и предположениях, а результатов все нет. Скажите, вы не очень-то любили друг друга?

— Почему мы должны любить друг друга? — взвился Стамен. — Мы не сваты, не браты.

— Вы виделись в ту — последнюю его — ночь? Или нет?

Юруков взглянул на свою дочку: какие-то пустые глаза, плотно сжатые губы. Она играла дверью, качая ее туда-сюда. И вдруг (тихое, тайное прозрение сердца!) отец понял, что там, на ярмарке, Зефира была не ребенком, а взрослым человеком, женщиной — интересной, привлекательной и сознающей свою привлекательность…

— Виделся, — тихо сказал он. — И мы здорово схватились.

— Как это произошло?

— Как? Да очень просто…

Он вышел купить что-нибудь к ужину и увидел на противоположном тротуаре Христова. Перейдя к нему, Стамен злобно прошептал:

— Хорошая встреча, шеф…

Тот рассеянно на него смотрел. Город все еще был маленьким, и люди то и дело встречались на улицах, в ресторанах, у фонтана в парке.

До инженера только теперь дошло, что произнесенное сквозь зубы приветствие повлечет за собой неприятности.

— Я скажу! — перебил Стамен. — Честно ли это — переманивать моих людей? Самых верных моих учеников…

— Это ведь люди, а не зайцы, вскормленные в питомнике, бай Стамен. Их переманиваю не я, а наука, прогресс.

Стамен усмехнулся.

— Тогда почему две аппаратчицы — дю-у-у-же ученые девицы — собираются смыться в Софию? Вместе со своими знаниями. С наукой, на которую ты молишься.

И в темноте было видно, что инженер побледнел.

— Кто тебе сказал, что они уходят? — всполошился он, но, помолчав, спросил неожиданно мягко: — А ты почему не воспользовался своим влиянием старого работника, уважаемого человека?

— Никто меня не уважает! — запальчиво выкрикнул Юруков. — И для тебя я никто, раз забираешь у меня самого талантливого — по-разбойничьи, втихомолку!

— Я тебя уважаю и ценю, но не имею права запретить людям идти к знаниям. И Цанка вот хочет учиться.

— Цанка? Да она же старая!

— Может быть, для танцев и стара. Но для учебы — годится.

— Да-а-а… Миллионы разбазариваете, чтобы купить дорогую машину, а молодые бегут. Ну, мне до этого нет дела.

— И до тебя дело дойдет. Очень скоро. А миллионы вернем с прибылью. Поживем — увидим… — Он вдруг крикнул, вытаращив глаза: — А ты чего хочешь, бай Стамен? Чтобы мы валяли дурака на этих старых печах, пока они не выпьют наши силы, не сожрут самые дорогие годы? Чтобы мы работали как при царе Горохе?

Христов отпрянул. Ринулся к своей машине. И поехал как-то неуклюже, толчками, не попрощавшись и не махнув Стамену рукой.

Бригадир пошел в магазин, купил, что было нужно, и возвратился домой, огорченный и недовольный всем миром и самим собой.

— Он сказал, что я работаю как при царе Горохе. А ведь я отдал столько сил, обучил десятки учеников! Никому до этого нет дела.

— Есть дело, вы ошибаетесь, — возразил следователь. — Но люди быстро привыкают к новому — более легкому и удобному. Такова их природа. Иначе не будет прогресса, уж вы-то лучше всех это знаете.

Стамен вздохнул, глядя в сторону. («Что ж, такая уж у меня судьба. Жаль, мое время уходит…»)

— Куда поехал инженер?

— Откуда мне знать? В темноту…

— Почему вы мне раньше не рассказали о своей встрече с Христовым?

Юруков поднял брови. Стыдно было из-за этой гадкой стычки со своим начальником, человеком разумным, беззаветно преданным делу. Целых пять лет они пахали одну борозду, каждый своим способом, но шли к одной цели — научить народ работать, видеть далеко вперед не только собственное будущее, но и будущее своей родины.

— Не хотел, — вздохнул Юруков, — чтобы про царя Гороха… Люди языки распустят, прежде чем поймут, кто прав, кто виноват. Поэтому и не сказал.

Следователь выпил чашку липового чая и ушел, переобувшись в прихожей в свои большие грязные ботинки («Ишь, скитается по белу свету…»).

Мария все же решила уйти со стройки. Пока собирала чемодан, поняла, что это ее заветная мечта, которая набухала и росла в ней неустанно, как зерно в оболочке. Она укладывала одежду, по-деловому прикидывала, что взять, а что оставить. Для нынешнего момента — меньше вещей, больше денег.

— Опять, что ли? — спросил отец, гримасой выдавая нежелание дать ей денег.

— Опять. В Софии жизнь дорогая.

— У тебя есть дом и работа. Чего ты мечешься, как муха без головы, туда-сюда?

Вся ее жизнь — сплошные метания, но, слава богу, у нее есть голова на плечах, и она полна планов и надежд. Новое, счастливое начало маячило впереди.

Она не захотела, чтобы ее провожали. Села в купе первого класса. Положила чемодан внизу, у ног. Настроение было прекрасное. Мария взяла себе кофе, как только поезд тронулся. Маленький город разворачивался, исчезал с глаз долой — вот уже потянулись окраинные хибарки, каждая — с одним-единственным окном, а потом и они остались позади, уступив место полю взошедшей чахлой пшеницы. На горизонте мелькнула черная полоска леса, наполненного пробуждающейся жизнью.

Откинувшись на мягкое сиденье, Мария думала, что впервые она свободна. Ее ждала столица — бульвары и парки, прекрасные здания, бетонные башни, великолепие ночной светящейся рекламы, асфальтовые мостовые, звонкие сигналы автомашин и запахи, запахи, удивительные запахи свободной жизни… И она, Мария, идущая среди множества других, одинокая женщина, никто не любопытствует, куда она пошла, что делает ее зубной врач и нравится ли ей вчерашний дождик. Свобода, полная свобода! Прочь от мелочного, муравьиного, безликого общества! Ее место среди столичных культурных людей, в компаниях мужчин утонченных, преуспевающих. Рано или поздно она займет свое место среди них — будущее само направит ее указующим перстом по верному пути.

Подруга встретила ее на вокзале. С двумя пересадками доехали на трамвае до запущенного кооперативного дома, где у подруги была маленькая комната на восьмом этаже.

— С тебя магарыч, — сказала она. — Я нашла тебе работу. Наш бригадир даже обрадовался: нам, говорит, такие нужны. Давай ложиться, дорога длинная, я тебя рано подниму.

Мария отказалась от рабского труда.

В хорошем пальто, с фальшивыми бриллиантами в ушах пошла она по утреннему бульвару «Витоша» играющей походкой — совсем как киноактриса. Поток спешащих людей обтекал ее, и не было в нем ни одного знакомого лица. Ни любопытства, ни интереса не встретила Мария в чужих глазах.

Левая ее лодыжка начала болеть (напрасно натянула сапоги с высокими каблуками). После длительного хождения Мария зашла в кафе, умирая от усталости. Заказала себе дорогие сигареты.

Сидела, курила, разглядывала людей, сидящих вокруг.

В общем, пока это было одиночество, а вовсе не свобода — Мария не понимала, почему тает радость, которая так грела ее в пути…

Через пять месяцев Драга получила письмо с иностранной маркой, криво приклеенной к темно-синему конверту. Адрес, написанный более светлыми чернилами, был едва виден, но она сейчас же узнала неуверенный, мелкий почерк Евдокима. Желтоватая бумага с незнакомым штемпелем, в левом углу страницы — рукопожатие отрезанных по локоть рук… Евдоким писал наскоро, словно положив листок на колени. Два месяца носило эту весточку по суше и по морю, она побывала в другом полушарии, в тропиках, у чернокожих, которые ходят голодными и полуголыми и обрабатывают под дулами наемников обширные плантации, засаженные опиумом и кофе…