Александр Ливанов - Начало времени

Но люди подходят. Все наши соседи уже здесь. Даже батюшка пришел посмотреть на машину для тушения пожаров! Табачная ряса до пят, седые космы из‑под соломенной шляпы разметались по плечам, руки сложены на груди, как у Христа.

Вот уже опущен в лужу тот брезентовый рукав, который покороче. На конце у него медный фильтр, величиной с самоварчик. Он весь в круглых дырочках. Этим фильтром с дырочками шланг напоминает эдакую страшную многоглазую гусеницу — из тех, которых мальчишка вполне тоже может увидеть во сне. Сравнение со змеем–удавом мне в голову не приходит. Я о нем ничего еще не слышал.

Остап и отец берутся за одну ручку. Гаврил Сотский и пожарный — за другую — и помпа приведена в действие! Все уже догадались, что тушение пожара машина производит простой водой. «По энтой кишке она затягивает воду, а вон по той кишке, что подлиннее, вода струей гасит пламя», — объясняет батюшке Остап. Батюшка кивком головы вежливо благодарит кузнеца за уважительное объяснение и больше никаких лишних вопросов не задает. Но вот длинная кишка зашевелилась, как живая, упруго заходила по земле, а из ее трубки с блестящим медным наконечником, похожим на маленький церковный купол, вырвалась струя! Вода шипит, как тысячи змей, и растекается по земле.

Пожарный кому‑то торопливо уступает ручку и спешит к трубке с наконечником. Он, как факел, торжественно поднимает трубку, и сильная струя, вся в ярких радужных блестках, обрушивается на наш плетень! Пожарный вертит куполом на наконечнике, и струя Теперь рассыпается, брызжет на плетень, точно дождь. «Наддай, наддай!» — кричит пожарный тем, кто у ручек, и сжатая им острая струя, вздрогнув, перемахивает через плетень в наш сад!

А людей уже куда больше, чем вчера. В многоголовой толпе — брыли и шапки, темные платки и белые, как голуби, легкие хустынки молодиц, русые и золотистые головенки детворы. А сколько людей выстроилось на той стороне нашего плетня! Лица юные и исхудалые, землистые и морщинистые, бородатые и загорелые. А глаза…

«Светлые глаза привольной Руси блестели строго с почерневших лиц», — как сказал поэт.

Все в восторге от машины! Особенно довольны Гаврил Сотский и пожарный. Они о чем‑то оживленно толкуют и смеются. Вытирая руки о штанины брезентовых брюк, пожарный подходит ближе к зрителям.

— Ну как?

— Гарна машина, — в один голос отзываются сельчане. Пожарный говорит, что теперь им надлежит организовать добровольную пожарную дружину, которую он подготовит, научит обращаться с машиной. Затем с каждого двора потребуется тридцать копеек на эту дружину. На форму, ну на фуражки поначалу хотя бы…

Заслышав про дружину и тридцать копеек «поначалу», толпа мужиков быстро начинает таять. Интерес к машине вдруг у всех пропал… А где отец? И его, оказывается, уже как ветром сдуло!

Зато мы, ребятишки всего села, храним верность машине и пожарным идеям. Мы теперь имеем возможность, не опасаясь подзатыльника, подойти к машине вплотную. Шаль, что нет у нас тридцати копеек! Мы все стали бы пожарными.

— Ну, вы чего? Марш по домам, шыбенники голопу–аые1. — Гаврпл Сотский сердпто кричит на нас, обступивших машину, вериых пожарному делу энтузиастов. — Вот я вас кишкой сейчас, саранча! — не в шутку рассердился Гаврил Сотский. Его расстроило неблагодарное отношение мужиков к машине. «И всегда так, мужичье глупое! Своей пользы не понимают!» — ворчит он, сильнее прежнего тряся головой и помогая пожарному скручивать кишки-шланги. Можно подумать, Гаврил Сотский княжеского роду, а по такой же мужик, как и те, кто «своей пользы не понимают»!

…Спускаются сумерки над нолями. Темнеет вода лужи. Иа селе надрывно лают собаки, мычат некормленные волы. На небе появилась первая звездная сыпь. Дуновение ветерка приносит густой дурманящий запах конопли и мяты. Бархатистые сумерки наполнили сад. Одни за другим спешат огоньки за густеющими сумерками, квадратные огоньки оконцев. Лучи огоньков невидимыми путями добираются до лужи, скользят тонкой позолотой поверх мелкокурчавой зыби. Где‑то слышится глухой говор, перебранка женского и мужского голосов.

Гаврил Сотский и пожарный держат краткий совет. «Не беспокойся, — утешает приунывшего пожарного предсельсовета, — Я с их обложением гроши выжму! Не хотят сознательно трехгривенный — по полтине обложу! Вечно норовят худыми портками золотого линя пымать!..»

Гаврил Сотский не смотрит в глаза городскому товарищу. Ему стыдно за несознательность своих односельчан. Да и в обложение он сам слабо верит.

Короткий совет закончен. Предсельсовета и пожарный забирают под мышки по шлангу, свернутому спиралью, оставляют машину одну ночевать на луже.

…Потом я видел машину стоящей возле сельсовета. Прошла еще неделя, и окончательным местом ее пребывания стала кузня Остапа. Изобретательный кузнец попытался найти машине достойное применение. Машинный душ, однако, не пришелся по вкусу подкованным лошадям. До полусмерти перепуганные мощной струей, лошади до того осатанело рвались с коновязей, что Остап, израсходовав вкопанную в землю бочку с давно протухшей дождевой водой, больше к душу не прибегал.

И все же машина, вернее пожарная помпа, оставила прочный след в наших мальчишеских буднях. Мы стали играть в пожарную команду. Ради ее мы забыли все свои прежние игры: лапту и чижика, юлу и гуси–лебеди, казаки–разбойники и даже жмурки. От нас повеяло корпоративным духом и дисциплиной организации. На лбу каждого химическим карандашом, старательными печатными буквами Андрейка писал: «Пожарный», «помпожарный» и «главный пожарный».

«В тридцать три струи, не считая брызгов», мы тушили пожары в облике Жучки, петуха. Все мальчишки села умели теперь делать насосики. Теперь мы их делали из камыша. В поперечной перепонке камышинки я шилом или большой «цыганской» иглой прокалываю небольшую дырочку. Затем, навертев на конец тонкого прутика немного конопляной пакли (наподобие факела, который сооружают из лучины и ваты больничные сестры, перед тем как поставить больному банки), получаю поршень. Я проталкиваю поршень, то есть прутик с паклей в камышинку, играющую здесь роль цилиндра, и насос готов к действию! Не знаю, поручился ли бы за него современный заводской «отэка», но насосик прекрасно засасывал воду при подъеме «поршня» и выбрасывал ее струйкой из маленького отверстия при заталкивании того же поршня. Чем не насос?..

Глухо и отчужденно жило наше пограничное село. Тут даже не было обычных для России шумных и разгульных праздников или кулачных боев «стенка на стенку», «улица на улицу».

Еще недавно здесь разный обитал народ: от мирных пахарей, ничего не знавших, кроме своего поля да своей хаты, до юрких, отчаянных контрабандистов и попросту бандитов. Что казалось укладом жизни, оказалось временным, непрочным, ненастоящим. Подлинная новь уже властно стучалась в дверь каждой хаты, стучалась в сознание каждого мужика. Пи равнодушных, ни посторонних не было. Деревня жила, бурлила теми же заботами, думами и страстями, что и Москва: как жить дальше мужику? В нищете да в кулацкой кабале или стать ему хозяином в большом коллективном хозяйстве? Оставаться ему в сторонке своим убогим хозяйством или стать участником строительства социализма?

II пуще прежнего был горяч и нетерпелив отец. Вдрызг переругался он с комнезамовцами, которым до чертиков надоели его нудные умствования о том, что земля «не терпит солдатчины» и шумных «гутарств», что она «себя еще покажет и отомстит» — «хоша и через сто лет». Затем надолго замолчав, как непонятный пророк, отец лишь желчно огрызался, когда Марчук ловко высмеивал его мрачные прогнозы–афоризмы. Много было у отца этих наивных афоризмов! «В гурту хорошо лукавому, наглому да ленивому», «В гурту дурак возомнит себя умным, умный прикинется простаком и все окончится бесовством», «Легко выпустить зверей из клеток, да как изделать, чтоб друг дружку не загрызли?..» Марчук говорил, что отец перелицовывает Библию, что он сам плохо верит в то, что говорит.

Отца явно пугала новь. Истощив в спорах доводы и надоев всем комнезамовцам, он их теперь расточал перед матерью. Кому–кому, а уж ей надлежало быть и терпеливой и покладистой! Мать, впрочем, умела делать вид, что слушает, и самой заниматься делами‑то ли чинить многослойную отцову рубаху, то ли соломенным жгутиком и горячей водой чистить–отмывать закопченные горшки.

Будущее отцу представлялось еще черней сажи на печных горшках. Он опасался за измельчание личности в коллективе («пропаде людына!»), за душевную неразбериху и хаос («В каждом гордыни наберется, как в нашей Жучке блох!»).

Однако прошлое не желало так уйти в небыль. То и дело оно в рост вставало на пороге и предъявляло счет.

…Он заявился к нам вечером, когда едва–едва светила прикрученная лампа. Но и при этом тусклом свете я перепугался, завидев лицо его. Это была ужасающая каша из бурой подсохшей крови, висящих лоскутов кожи, ссадин и шрамов. Даже уши были истерзаны в клочья, точно их рвали собаки.