Алексей Петров - Голуби на балконе

— Да что показывать? — возразил я. — Это ведь общежитие…

— Поведёте и покажете, — повторил Фролов.

— А как же работа?

Он гаденько ухмыльнулся.

— Думаю, без вас там обойдутся.

И я повёл эту доморощенную комиссию к себе в женскую общагу.

Зачем–то пригнувшись, Чефирский осторожно заглянул в мою комнату, но входить не стал.

— А где у вас кухня? — спросил он.

— В конце коридора направо, но я туда ни ногой.

— Почему?

— Девки в ночнушках шастают. Неловко мне.

— Ты, я думаю, тут не теряешься? — загоготал здоровяк Паклин.

— Куда мне? — отмахнулся я в тон ему. — Мы тут с супругой вдвоём…

— В общем, так, — подвёл итог Чефирский. — Жить можно. Давай, Игорь, посмотрим правде в глаза: твои претензии не обоснованы. Я, например, в таких условиях шесть лет жил…

— А туалет?

— А что туалет?

— Не могу же я ходить в женскую уборную.

— А ты не обращай внимания, — снова хохотнул Паклин, — пристраивайся рядом!

— Не в сортире же пристраиваться, — сказал я, понимая, что разговор ни к чему не приведёт: товарищам дано соответствующее указание…

Гости ушли, а я вернулся на работу.

Надо сознаться, что там у меня не очень–то ладилось. Я и в самом деле был пассивен. Нужно было лбом пробивать стены, шустрить, показывать своё рвение (вот, мол, я какой старательный), задавать вопросы дурацкие, изображать из себя пытливого юношу, — а я опасался, что кому–то помешаю. Болезненно застенчивый и чересчур деликатный даже там, где это не нужно было, я излишне скромничал, на передовую не лез. Наставника у меня не было. Вероятно, у коллег сложилось мнение, что Градов занят только своими бытовыми неурядицами, а ко всему остальному равнодушен. Похоже, на меня просто махнули рукой. Я ощущал себя лишним, я был неумехой, неудачником.

Да Господи! порой даже самые близкие не понимают, что ты им нужен так же, как они тебе, и приходится им, самым дорогим и близким — жене, детям, друзьям, родителям, брату или сестре — доказывать что–то, ломать себя, менять свои привычки, отказывать себе в главном, исполнять какие–то вздорные «обязанности перед семьёй и обществом», жить по общепринятым канонам — принятым непонятно кем и неизвестно для чего… А тут — по сути дела, чужие равнодушные люди, «коллеги», они видят в тебе лишь молодого конкурента, который рано или поздно выпихнет их на пенсию… да нет, и даже конкурента в тебе не видят — ты для них пустое место и больше ничего!..

Правда, нашёлся один доктор — Сарычев Владимир Сергеевич. Он был всего на несколько лет старше меня, но в профессии нашей поднаторел уже изрядно. Прекрасно разбирался в теоретических вопросах, был хорошим диагностом и уверенно оперировал. Нас сблизила любовь к музыке «Битлз». Сарычев был таким же меломаном, как и я. Мы обменивались магнитофонными записями и подолгу рассуждали об истоках таланта Маккартни и Леннона. Сарычев уважал Джона Леннона больше, чем Маккартни — за поэтический дар, непредсказуемость, фантазию, безудержное стремление к эпатажу и совершенству. Володя знал английский ничуть не хуже, чем я, и часто цитировал битловские стихи.

— «Ей только семнадцать. Ты понимаешь, что я имею в виду…» Во второй фразе — «you know what I mean» — весь Леннон! Лукавое подмигивание своего парня. Это он придумал, наверняка он! Маккартни так не смог бы. Маккартни написал бы нечто сладенькое, наивное, как–нибудь вот так: «Она была красива и мила, я любил её, она любила меня, йе–йе–йе…» А все эти сюрные названия: «Резиновая душа», «Я морж», «Революция номер девять» и прочее — думаешь, это Маккартни? Сомневаюсь. Или вот ещё что любопытно: у кого какие источники вдохновения. Когда Паша Маккартни сочинял «Yesterday», думал о яичнице! На песню «Getting better» его вдохновила мысль о бананах! Всё это как–то глупо… Обидно знать об этом. А у Леннона!.. «Lucy in the sky with diamonds», «Люси на небесах с алмазами»… Теперь это классика, и все знают, что Леннон подсмотрел название в рисунке своего сына. А ещё меня удивляет то, что это созвучно Чехову: «Милый дядюшка, мы ещё увидим небо в алмазах…» Неужто Леннон читал «Дядю Ваню»?.. Или вот: «Бенефис мистера Кайта». Была старая афиша, Леннон случайно купил её в какой–то букинистической лавке и создал шедевр. А вспомни «Моржа» из «Волшебного путешествия»! Это же фантасмагория, Льюис Кэрролл! Начинается, однако, вполне заурядными звуками полицейской сирены. Вот ещё, прости господи, музыка, подумает кто–то. Что за идиотизм? Зачем это? почему? А просто по улице проехала полицейская машина. Леннон услыхал и придумал песню. Или ещё: «Julia, Julia, oceanchild, calls me… Julia, morning moon, touch me…» Маккартни не способен на такое: «Джулия, дитя океана, утренняя луна, прикоснись ко мне…»! «Джулия, сон песков, тихое облако, притронься ко мне…» — это о матери! Это мог придумать только Леннон!..

А я спорил с ним, приводил в пример баллады о Роки Ракуне и Элеоноре Ригби, которые сочинил Пол Маккартни. Я много говорил о парадоксальном гармоническом строе песен «Вчера» и «Дурак на холме» и чертил «странные» битловские аккорды на рецептурных бланках…

— Лучшие мелодии у них написал Маккартни!

— Это весьма спорно, — возражал мне Сарычев. — Они писали вдвоём.

— Сегодня уже ясно, что они далеко не всегда писали вдвоём. Это стало понятно тогда, когда появились первые сольные альбомы Маккартни, Леннона, Харрисона…

— И всё–таки «A day in the life» они написали вдвоём.

— Ага, напоследок… А потом трудились только порознь. А «Мишель» и «Вчера» мог написать только Маккартни!

— А Леннон сочинил «Норвежский лес» и «Girl»! А ещё «Nowhere Man», «Человек ниоткуда»!.. «Он — по–настоящему негдешний человек, Nowhere Man, сидит на негдешней земле и строит никакие планы для никого…» — «making all his nowhere plans for nobody». Уверен, что Леннон это о себе писал. Он был словно ниоткуда, ничей, человек из Вселенной — и ушёл в никуда, остался только в памяти и в душах человеческих, даже могилы его нет…

— Маккартни, как поэт, совсем не хуже Леннона.

— Всё у Маккартни слишком просто, приземлённо…

— Ничего себе «просто»: «Элеонора Ригби умрёт в церкви и будет похоронена, и никто к ней не придёт…» Nobody came! «…а пастор Маккензи вытрет грязь со своих рук, прежде чем уйти с кладбища. И никто не спасён!» Это, знаешь ли, уже не «йе–йе–йе»…

— Редкое исключение, подтверждающее правило.

Тут мы никогда не приходили к согласию. Но всё равно подружились.

Он взялся обучать меня профессиональным навыкам. Очень скоро я уже успешно делал аборты и зашивал разрывы после родов. Сарычев брал меня на операции, хотя всегда ворчал, что это в последний раз. Я вечно мешал ему в операционной, но он был отходчив, прощал мне всё.

…За месяц до родов я отвёз Иринку к её родителям в Мариуполь. Иного выхода не было. «Старики» жили в просторной квартире. Я решил, что Ирише будет с ними удобнее, хотя понимал, конечно, что женщине лучше рожать там, где работает её муж–гинеколог.

— Донт уорри, — сказал я ей на прощанье. — И, пожалуйста, би кээрфул, будь осторожна, береги себя, вас ведь двое…

— Ты тоже be careful, — улыбнулась она. — Даже представить себе не могу, как ты будешь там один, в общежитии, без элементарных удобств…

— Удобства у нас, как всегда, во дворе. Вернее, на рынке… О себе подумай. У тебя сейчас одна забота… Всего два месяца, а там отпуск. Как–нибудь дотянем.

И ошибся. Дотянуть не удалось. И двух недель не прошло, как мне предложили выметаться из общежития. Бумага была написана от руки, но в нижней части листка красовалась печать на чьей–то невнятной подписи. Через пять дней мне вручили новый документ, уже напечатанный на машинке. Он гласил о том, что Градову И. и Градовой И. надлежит в течение суток покинуть занимаемую ими комнату и сдать ключ коменданту.

Я побежал к директору техникума.

— Не могу я больше защищать вас, — пожаловался он. — Звонки замучили… Кто–то пишет анонимки: в женском общежитии, видите ли, живёт одинокий мужчина. Как, мол, тут с нравственностью? Прислали комиссию, копают, роются в бумагах…

В своём просторном кабинете директор техникума казался маленьким и затурканным. Нервничал, курил одну за другой. Пепел сыпался ему на галстук.

— Завтра дам вам грузовик. Выселяйтесь.

— Куда?

— Вот уж не знаю…Это не мой вопрос.

— А если я всё–таки останусь?

— Придется пригласить милицию.

Он сочувственно глянул на меня.

— Не могу больше, понимаешь? — сказал директор, переходя вдруг на «ты». — Если всё рассказать, ты не поверишь! Столько грязи вокруг… Так что извини.

Он нервно пробежался по кабинету, задев полами пиджака листья папоротника в горшке на подоконнике.

— Пойди, пойди к Чефирскому, потребуй, наконец! Что ещё за хреновина такая? Специалисты им нужны, а жить–то где? В собачьей конуре?