Владимир Петров - Горечь таежных ягод

— Вострухин!

— Я, товарищ старший лейтенант!

— Иди-ка лучше рядом. Вот слева. И держись рукой за меня.

— Нам, гусарам, все равно, — хохотнул сержант. — Как в песне говорится: «Встань со мною рядом, рассказать мне надо…»

— Во-первых, не «встань», а «сядь», — перебил недовольно Тихонов. — А во-вторых, не надо.

— Что не надо?

— Рассказывать.

— А… Понятно, товарищ старший лейтенант.

Долго шли молча. Тихонов старался припомнить, что они еще забыли, что еще было плохо подготовлено, не продумано за эти два часа скоропалительных сборов. Медикаменты, сухой паек, котелок, кружки, термос, плащ-палатки… Ракетницу и десять сигнальных ракет тоже взяли. Пистолет-ракетницу он не успел почистить, снять с нее масло. Да и сунул, кажется, на самое дно рюкзака, придется, видно, его потрошить весь — ведь у дома лесника они должны дать первую зеленую ракету: все в порядке, идем дальше.

— Вострухин, ты свою задачу понимаешь?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Как ты ее понимаешь? Обрисуй.

Вострухин любил поговорить. На собраниях никогда не укладывался в регламент. Однако сейчас он долго думал, прежде чем ответить, да и ответил непривычно коротко, односложно:

— Понимаю как почетную и благородную.

Что-то в его голосе прозвучало такое, что заставило Тихонова удивленно повернуть голову, и ему почудился в темноте горячий блеск в глазах сержанта.

— Правильно, — сказал Тихонов.

Первый раз за весь этот сумасшедший вечер он ощутил спокойствие и уверенность. И подумал, что постоянное смутное беспокойство рождено было в нем не мелочами-недоделками, не забытой запасной батарейкой и не пустяковыми придирками и упрямством Масюкова. Он все это время не очень верил в Вострухина и не слишком полагался на его добровольческую восторженность.

Но он ошибался, только сейчас понял, что ошибался.

— Не тяжело? — спросил Тихонов.

— Терпимо! — ответил сержант. — Для меня это мероприятие как праздник. Ей-богу, товарищ старший лейтенант! А вот скажите, почему так бывает: когда человек человеку помощь оказывает, он как бы гордостью наполняется, сам себе лучше кажется?

— Ну, это далеко не все испытывают.

— Все, почти все, товарищ старший лейтенант. Вот у нас в деревне существует такой обычай, называется «помочь». Например, у Теренькиных покос поспел — косить надо. Идет полдеревни, и все дело за один день. Или огород убрать, картошку выкопать. Взялись миром — все готово. Так это как праздник считается.

Тихонов в своем экипаже не очень-то жаловал говорунов. Ему по душе больше были такие, как ефрейтор Варенников, — молчаливые, сосредоточенные парни. Вострухина он, в общем-то, знал просто как способного оператора из смежного расчета. Но больше как балагура и говоруна. Может, он и в самом деле из тех редких людей, которые умеют и красно поговорить, и толково сделать? Ну, в этом еще надо убедиться.

…Ночь набухла влажной и упругой темнотой. Дождя не было, даже и мороси не чувствовалось, но все пропитано было сыростью: и кусты, и придорожный пихтач, и одежда, и скользкая глина под ногами. Воздух казался наполовину разбавленным промозглой осенней влагой, которая сочилась из туч, нависших прямо над головой.

На просеке старший лейтенант неожиданно свернул влево и потянул за собой Вострухина. Тот заупрямился:

— Рано же сворачивать! Поворот в конце просеки.

— Тут ближе, — буркнул Тихонов.

Может, тут и не было ближе, но захотелось ему вдруг пройтись, протопать по знакомой стежке-дорожке. Очень знакомой с прошлого лета. Хаживал он по ней августовскими вечерами. Было. И давно и, кажется, недавно.

Сквозь пихтач слабенько мелькнул огонек, послышался собачий лай. Тропка неожиданно выпрыгнула на обширную квадратную вырубку, в глубине которой смутно вырисовывался рубленый дом-пятистенник. Сквозь оконную занавеску приветливо мерцала лампа.

Тихонов подошел к изгороди, устало прислонил рюкзак к осиновой жерди. Прислушался к собачьему лаю, злобному, настороженному. Не узнал, значит… А раньше узнавал задолго, еще на таежной тропинке.

— Зайдем? — неуверенно спросил Вострухин.

Тихонов помолчал, сплюнул горькую липкую слюну и решительно оттолкнулся от прясла.

— Незачем.

Они прошли поперек поляны и уже ступили на дорожку, ныряющую в таинственную темень тайги, как Вострухин жалостливо произнес:

— Товарищ старший лейтенант…

— Ну? — остановился Тихонов.

— Может, все-таки зайдем? Ногу я натер. Давеча попал в эту колдобину, полный сапог воды. Хлюпает и трет. Прямо спасу нет. Портянку бы переменить.

Вернувшись, они минут пять простояли у крыльца. Огромный кобель яростно рвал цепь. Потом кто-то вышел на крыльцо с керосиновым фонарем, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Свои, Настасья Арсентьевна! Это я, Тихонов.

В избе Вострухин прямо у порога стал переобуваться, а Тихонов молча сел на лавку у двери, положив к ногам рюкзак.

Лесника Ивана Алексеевича дома не оказалось — третьего дня уехал в райцентр. Хозяйка кинулась было в сенцы разогревать самовар, но Тихонов попросил: не надо.

Она вернулась, перевесила лампу в ближний угол, присела рядом с Тихоновым.

— Куда же вы, миленькие, на ночь-то глядя? Да еще в такую падеру?

— В Варнацкую падь идем, — сказал Тихонов.

— Знать, по приказу?

— По приказу. Людей разыскивать.

Настасья Арсентьевна охнула, горестно обхватила подбородок морщинистыми ладонями.

— Миленькие, да как же доберетесь-то? Ведь три брода спереди. Медведка да Шагалиха. В полую-то воду, да ночью, да с ношей тяжелой!

— Преодолеем! — усмехнулся Вострухин, довольно хлопнув себя по сапогу. — Готово, товарищ старший лейтенант. Теперь хоть в Антарктиду.

Не медля, они поднялись, стали прощаться. На крылечке, зябко кутаясь в платок, Настасья Арсентьевна вдруг предложила:

— Юра, бери нашего мерина. Он и на броду ходкий, и по россыпям привычный. Алексеич не будет в обиде, не сомневайся. Бери Чалку.

Тихонов стал отказываться, но вмешался Вострухин. Решительно заявил, что лошадь они берут безусловно и со всей ответственностью. Дело не в них двоих — они и дойдут и все, что надо, донесут. Может возникнуть сложная обстановка. А лошадь — это лучший вид транспорта в условиях горно-лесистой местности.

— Ладно, — сказал Тихонов. — Берем Чалку. Спасибо, Настасья Арсентьевна.

Пока Вострухин седлал мерина и хозяйка наставляла сержанта, где, когда отпускать или подтягивать подпругу, Тихонов вышел на пригорок и дал сигнальную ракету. Она повисла над поляной изумрудным новогодним шаром, потом с треском упала.

Тропинкой, уходящей в гору от кордона, поднимались споро и бойко. Впереди, изредка присвечивая фонариком, шел Тихонов, сзади деловито пофыркивал, цокал копытами навьюченный Чалка, а шествие замыкал сержант Вострухин, насвистывавший веселый мотивчик.

Да, это был уже другой коленкор, это напоминало настоящую экспедицию.

— Напрасно вы на них обижаетесь, — неожиданно сказал Вострухин. — Ну, на стариков.

Тихонов удивился, но промолчал.

Вострухин неуверенно потоптался, посопел и все-таки не выдержал:

— Я насчет ихней дочки. Видел на стене ее фотографию с мужем. Неплохая девушка.

— Ну и что?

Сержант осторожно шмыгнул носом.

— Мнение мое: любовь — это как в кино. Есть билет — проходи, нету — не обижайся. Такая получается философия.

— Слушай, Вострухин, — едва сдерживаясь, произнес Тихонов. — Ты неплохой парень, но свои киномудрости лучше попридержи при себе. Понял?

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! Вы не обижайтесь, я чистосердечно. А почему? Потому что я в любовных делах человек опытный. Я этих любовных картин накрутил и насмотрелся столько, что другой с ума сошел бы. Помню, «Соблазненную и покинутую» раз десять крутил — молодежь требовала. Главное в любовных драмах что? Выдержать оптимизм. Это уж точно.

Тихонову очень захотелось включить фонарик и посветить сержанту в лицо. Вострухин, конечно, искренен. Забавный парень, по-своему правильный.

— Так, значит, говоришь, как в кино? — Тихонову стало легко и весело.

— Именно, товарищ старший лейтенант. А киномеханик в этом деле вроде тещи — больше портит, чем показывает.

Тихонов рассмеялся, подумал: откуда Вострухин узнал про его увлечение? Ведь в прошлом году он здесь еще не служил. Наверняка ребята рассказали. Такое ведь не утаить.

На первый перевал вышли в полночь. Ветер бесился, завывал в голых скалах. Свет фонарика слепнул на расстоянии вытянутой руки, и в его призрачном робком луче, будто дым, клубился холодный пар. Дышалось тяжело, ноги дрожали.

Надо было пустить вторую ракету, однако Тихонов, махнув рукой, спрятал ракетницу снова в рюкзак: бесполезное дело. Перевал в тучах, ракету не увидишь и за сто метров.